Эльфрида Елинек: Посох, палка и палач

Эй, вы! Да-да, вы! Не подниметесь ли вы на минутку ко мне на сцену?

Он выбирает из публики одного человека и с быстротой молнии прикрепляет его вязальным крючком к себе.

Женщина(тихо успокаивая избранного). Катание на сноуборде вынуждает вас, особенно вначале, то и дело причинять себе боль. Почему же вы это делаете? Что? Нечто в вас не хочет вам подчиняться? Если хотите, чтобы что-то вам подчинялось, собирайте цветочки!

Мясник. Могу я вмешаться в ваш спор? Это обязанность ведущего, но люди при том не становятся ведомее. Благодарю вас! Я думаю, четыре тела, раскинувшиеся в виде звезды вокруг столба с надписью «Цыгане, возвращайтесь в свою Индию!», все же вам подчинялись, разве это ничего не значит? Пожатие вашей руки, каждый второй убийца, говорит поэт, небольшого усилия руки, нажимающей на крепко привязанный к вам баллон со сжатым воздухом, оказалось достаточно, чтобы вас, наши дорогие отверженные, подбросить вверх, словно глиняные тарелочки, а потом вдребезги разбить на лету. Наверняка вы спортсмены, вы просто обязаны быть спортсменами, иначе такое вам бы не сделать!

Вероятно, вы даже военные спортсмены, спортсмены-контрразведчики. Иногда кому-нибудь, кто уже по горло торчит в воде, протягивают соломинку. И он, само собой, хватается за нее. Надо же за что-то держаться! Стой! Держи его!

Женщина. Если за вспышкой молнии следует гром, это называется гроза с громом и молнией. Так и не иначе! Вглядитесь внимательнее в эту фотографию в вашей газете! Как хорошо она сделана!

Мясник. Кровавые копыта сгребают в кучу поминальные венки, пепел весело перелистывает певчие голоса. Дан и этот старт. Когда-то за ними захлопнулась дверь, табличка с нарисованной мелом звездой. Видите, эти и другие подобные вещи занимают меня сейчас почти постоянно. Я интересуюсь современной историей.

Другая женщина. Простите, что вы только что сказали?

Вместо ответа мясник снимает с себя вязаную лыжную шапочку в виде свиной головы, с прорезями для глаз и рта, какие надевают грабители банков. Он пришивает к ней новые свиные уши.

Следующий пассаж проговаривается сначала как обычно, а потом разбивается на куски: каждый стоящий в очереди произносит только одну строку текста до конца и замолкает, следующая строка уже звучит из уст очередного ожидающего без всякой связи с предыдущей и т. д. При этом они, скрепленные нитями, один за другим задорно подпрыгивают.

Если в более или менее цивилизованном государстве слушается дело об убийстве, то выясняется в первую очередь вопрос, совершил ли обвиняемый инкриминируемое ему преступление. Менее важным представляется то, как он это сделал: задушил, застрелил, убил или заколол. В большой политике все, по-видимому, происходит наоборот. Когда судят за совершенные полвека назад кровавые преступления при гитлеровском режиме против малоимущих евреев — более состоятельные могли чаще всего спастись в эмиграции, а нередко и просто откупиться от нацистов, — речь сегодня, как кажется, идет не столько о том, было ли совершено преступление, сколько о том, какие способы убийства применялись нацистами.

Мясник(продолжая пришивать уши). Да-да, призрачная анонимность смерти оставляет свои отметины на еще живых, никто не знает это лучше меня. Каждая скотина, к примеру, помечена синей печатью. Лично на меня это производит приятное впечатление. Сразу видно, с кем имеешь дело и был ли здоров соответствующий экземпляр при жизни.

(Он резким движением втыкает нож в вязанье и вытаскивает из него нити.)

Как я уже сказал, отметины должны быть. Точнее маркировка. Причем эту маркировку делают, предполагая, что смерть постигнет миллионы других. Практичная штука, она помогает нам избегать вопроса о собственной смерти. Таким образом мы преобразуем его в вопрос о смысле нашего бытия.

Мы собираемся вместе со всеми, кто составляет с нами одно целое, в наших местах отдыха. Однако остается еще очень много не наших, но желающих быть с нами. Со вчерашнего дня сюда в вагоне-холодильнике прибыли двадцать пять человек, не считая тех троих, которых выкинули у придорожного кафе на заправке.

К сожалению, год от года их становится все меньше. Наши кровати кряхтят от недозагрузки. Что мы будем делать, когда все эти не пришедшие сегодня люди захотят войти не в наши закусочные, а в наше забвение, да так, что наши двери взлетят на воздух, и мы вместе с ними? Да, что мы будем делать, если однажды взлетим на воздух? Иногда мы косим под кого-нибудь так долго, что сами превращаемся в косяк, стаю, рой. А потом целых пятьдесят лет снова не хотим ничего о себе знать. Пора с этим кончать. Жизнь — это все и в то же время ничто.