Анатолий Луначарский - Пять фарсов для любителей

Энг. Какая ты, право, вздорная, Оля. Стряслась такая неожиданность, а ты еще расстраиваешь и себя и меня по пустякам.

О. П.Будет… Довольно… Раздевайся и ложись.

Энг. (снимая пиджак). Окно надо бы затворить.

О. П. (запирая дверь на крюк). Душно будет. Неужто боишься открытого окна! Ведь оно выходит в сад, а кругом высокий забор, и калитка заперта, и собака у них есть.

Энг. Почем ты знаешь?

О. П.Знаю, потому что я уже была раз у них, отдыхала, проезжая от станции к нам.

Энг. (снимая сапоги). Надо выставить сапоги — почистить.

О. П.К чему затруднять людей? Ну, походишь один день в нечищенных сапогах.

Энг. Да ведь наш же Петрунька может.

О. П.Петрунька караулит, а утром свалится спать.

Энг. Я ни минуты не сомневаюсь, что он проспит всю ночь.

О. П. (раздевается за ширмой и ныряет в постель). Мягко спят.

Энг. (снимая брюки). Беспокойно на душе у меня. Ни минуты не сомневаюсь, что предстоят страшные бури. Вот мы уже сделались жертвами пугачевщины, а это еще только цветочки.

О. П. (зевая). Устала… И ты думаешь не уймут их?

Энг. (пожимая плечами). Этих уймут… Зато другие восстанут. Как уймешь всех? Революция, видишь ли ты (встряхивает брюки), как ученые доказывают, есть психоз, т. е. род сумасшествия чрезвычайно заразительного. (Вешает брюки на спинку стула).

О. П.Ну уж… Что же, я или ты могли бы от мужиков революцией заразиться и пойти грабить?

Энг. А тут видишь ли ты (садится на постель и прихлебывает чай), нужно предрасположение, вроде некоторого этакого озлобления. Лентяи, пьяницы, всякая голытьба — она и к тифу, и к холере, и к революции предрасположена. Даже существует революционная бацилла, и чиновник департамента полиции Тонкохвостов… ты, впрочем, его знаешь, он у нас раз в винт играл, когда еще товарищ министра у нас был, помнишь?..

О. П.В день моего рождения? И мне тогда именно 38 исполнилось, а теперь, значит 39!

Энг. Ну пусть, ну пусть… Только ты меня сбила совершенно. Да…

О. П.Ложись.

Энг. (ложась). Ну лягу. Да. Так, Тонкохвостов мне говорил, что какой-то знаменитый социал-демократ даже книгу написал о революционной бацилле. Так вот ты и пойми Кризис в стране, недоедание: тут бацилле лафа — она в испорченных желудках и поселяется, и начинаются приступы бешенства, вот, как если бешеная собака укусит. Друг друга подзуживают. Более хронические больные называются агитаторами, а большие массы порывами этакими-то взбесятся, то опять немножко похолодеют.

О. П.И нет лекарства?

Энг. Строгость. Строгость во всех видах. Как душ, напр., для маньяков, так тут из пулеметика по ним побрызжут — толпа и угомонится

О. П. (зевая). Хватит ли пулеметов то?

Энг. Еще закажут. Но, видишь ли, никак не удается хорошенько спрыснуть эту хворную сволочь. Там побрызжут, тут польют, а дурная трава опять растет. Действуют тут так называемой провокацией. Напр. скажем, в каком-нибудь городе скрыто тлеет болезнь. Чёрт ее знает, когда их прорвет? — Может быть в неудачный момент! Вот, если момент для лечения удобный — стараются вызвать болезненный кризис: запускают к ним несколько провокаторов. Провокаторы…

О. П.А ты думаешь они у нас все переломали?

Энг. Ни минуты не сомневаюсь.

О. П.Хоть и дачные вещи, а все рублей на 300 убытка.

Энг. Больше. Хорошо хоть деньги мы все увезли. А этот бедный Таубенблинд? Ведь у него большая семья. Семь дочерей невест.

О. П.Ну уж перезрели. Они бы может и рады, чтобы их немножко поизнасиловали.

Энг. Ну, что ты, младшая совсем молодая…

О. П.Лет тридцать, а старшей я значительно моложе. (Зевает).

Энг. Остались ли живы?

О. П.Наверное убежали. А, впрочем, может быть и убили их спьяну мужики.

Энг. Какой ужас. Это все евреи. Это они от себя погром отводят.

О. П.А как ты думаешь, нельзя ли было бы с революционерами такой договор учредить, чтобы ни они не громили, ни вы?

Энг. Т. е., как это — вы? Разве мы громим, разве мы убиваем? Громит простой народ, а убивают, и при том карая законопреступные деяния, — солдаты.

О. П.Неужто и от жены станешь запираться? Тот же Тонкохвостов за ужином говорил: «мы им закатим такой погром!»…