Георгий Мдивани - Солдат Иван Бровкин

— Отставить! — командует Буслаев.

Огорчённый и, как ему кажется, окончательно опозоренный, Ваня отходит от турника.

— Боец Абдурахманов! — обращается Буслаев к маленькому, худому солдату с раскосыми глазами и постоянной улыбкой на лице.

Абдурахманов подходит к турнику и начинает «крутить» самые сложные фигуры с мастерством и изяществом виртуоза.

Буслаев, стоя рядом с Ваней, показывает ему на Абдурахманова и, улыбаясь, говорит:

— Вот видишь? Артист! А год тому назад он тоже… вроде тебя… цеплялся руками за воздух.

Абдурахманов ловко соскакивает с турника и становится в строй.

Впереди бежит Буслаев. Солдаты его отделения, быстро и не утомляясь, следуют за ним. Не привыкший к бегу на длинные дистанции, Ваня отстаёт, тяжело дышит, с него градом льётся пот.

— Отделение! Стой! — командует Буслаев.

Солдаты отделения остановились как вкопанные около навеса со скамейкой. Не шелохнувшись, по команде «смирно» стоят солдаты.

Ваня, уставший от гимнастических упражнений и бега, тяжело дышит. Увидев скамейку, он без команды «вольно» выходит из строя и садится.

Солдаты удивлённо глядят то на Ваню, то на сержанта.

Неожиданно лицо Буслаева становится строгим, и он суровым голосом командует:

— Боец Бровкин, встать!

Ваня, как ужаленный, вскакивает со скамейки и становится смирно.

— Вы что это, — сердито обращается к нему сержант, — в деревне на гулянке или в строю? Кто вам разрешил сесть?

— Я… товарищ сержант… я…

— Никаких «я», — грозно обрывает его Буслаев.

— Извините… я…

— Стать в строй! — снова командует Буслаев.

Ваня, отчеканивая шаг, становится на место.

— Направо равняйсь! — Буслаев смотрит на ручные часы. — Вольно! — и он уходит от строя.

В строю по команде «вольно» стоят возмущённый Ваня, Абдурахманов, Кашин и другие солдаты. Некоторые из них, глядя на Ваню, откровенно смеются.

— С командиром не спорят, Бровкин! — советует Кашин.

— А чего он ко мне придирается, — сердится Ваня.

— Ничего не придирается, — вступает в разговор Абдурахманов. — Правильно придирается.

Кашин, хитро подмигнув товарищам, говорит серьёзным тоном:

— Вообще наш сержант новичков не любит. Трудно тебе будет, Бровкин!

Абдурахманов, сердито посмотрев на Кашина, искренне негодует:

— Что ты врёшь! Наш сержант хороший. — Он повернулся к Ване. — Не слушай ты Кашина, Бровкин! Сержант очень хороший. Он солдат любит.

— А я попрошу командира роты перевести меня в другое отделение, — упорствует Бровкин.

— Ты думаешь, здесь, как в колхозе, пришёл к председателю и попросил: переведите меня в другую бригаду? Нет, браток, здесь армия, — не без ехидства говорит Кашин и добавляет: — На гауптвахту попасть можешь, а в другое отделение… не выйдет.

— В другое отделение нельзя, — подтверждает Абдурахманов и снова обращается к Ване: — А ты Кашину не верь. Сержант у нас очень сердечный.

— Да, сердечный, чёрта с два! — ухмыляется Кашин.

К строю подходит Буслаев и командует:

— Становись! Равняйся! Смирно! Налево! Бегом! — и солдаты продолжают бег.

В стороне от своего отделения легко бежит Буслаев, всё время сердито оглядываясь на Ваню, который изо всех сил старается не отстать от товарищей.

— Выше голову, Бровкин! — командует Буслаев и неодобрительно смотрит на Ваню.

Бровкин, стараясь держать выше голову, бежит всё быстрее и быстрее.

Вечер. Казарма. Солдаты отделения Буслаева слушают Ваню, который играет на гармони и поёт популярную лирическую песню.

Ваня, замечая, как его песня доходит до сержанта Буслаева, всячески старается усилить впечатление: гармонь чуть не плачет в его опытных руках и голос звучит ещё нежнее и задушевнее.

Кончается песня Вани. Наступает тишина.

Буслаев, покачивая головой и неловко улыбаясь, говорит:

— Душу растревожил! — он дружески хлопает Ваню по плечу. — Молодец, Бровкин! А ну, давай ещё!

И Ваня, чтобы окончательно пленить сержанта, поёт ещё одну лирическую песню, ловко перебирая пальцами по ладам гармони.

Всё больше и больше солдат из других отделений собирается вокруг гармониста.

Сладко звенит голос Вани.

Довольный, улыбающийся Буслаев, обняв рукой за плечи Ваню, слушает песню; он даже закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться.

Абдурахманов, видя эту трогательную сцену, шепчет Кашину: