Иоганн Гете - Ярмарка в Плундерсвейлерне

Много не наудишь, рано еще.
Уважаемые дамы и господа,
Вы пожаловали сюда
На трагическое представление.
Еще мгновение,—
Занавес взовьется
И спектакль начнется.
Это — история
Эсфири в лицах.
Лучший из самоновейших образцов:
Сплошная жуть и скрежет зубов.
Одно обидно,
Что солнце видно;
Лучше было б совсем темно;
Свеч у нас много запасено.

Ты, что и день и ночь меня огнем сжигаешь,
Объемлешь мысль мою и шаг мой направляешь,
О месть, не отврати десницы от раба
В последний этот миг! Решается судьба.
Что мне высокий блеск, главу мою повивший?
Что мне счастливый ветр, все дни мои жививший,
И то, что целый мир я зрю у этих ног,
Когда единого я ввергнуть в прах не мог?
Что толку вознестись славней, чем всякий прочий,
Когда мне иудей смотреть дерзает в очи?
Хотя бы у него был пращур Авраам,
Пусть помнит нашу мощь и сокрушенный храм!
И как Ерусалим лежит, во прахе тлея,
Так я сломлю их род, и первым Мардохея!
О, лишь бы Агасфер взъяриться захотел!
Но — ах! — для кесаря он слишком мягкотел.

Как? Это ты, Аман?

Я здесь давно, владыка.

Нельзя ж так мало спать, мне это даже дико.

Великий государь, раз ты, я вижу сам,
И ныне, как всегда, ступаешь по цветам,
Сколь громкую богам должны вознесть мы славу
За твой счастливый дар легко нести державу!
Тебе несчетные не в тягость племена,
Какая мощь тебе всевышними дана!
Так горную главу дубравы не тревожат,
Когда свой буйный рост на ней без счета множат.

Да, я всевышними избавлен от забот.
Так жил и царствовал из века в век мой род.
Никто из нас трудом не расширял владений
И не сходил во гроб от лишних треволнений.

Сколь тяжкой, государь, охвачен я тоской,
Что нынче вынужден нарушить твой покой!

Извольте говорить, но коротко и ясно.

Как возвестить царю о том, что так ужасно?

А что?

Израильский ты ведаешь народ:
Лишь бога своего владыкой он зовет.
Ты дал ему простор по всей стране плодиться
И по обычаю своих отцов кормиться;
Ты сам их бог, с тех пор как прежний их забыл
И город их и храм огнем испепелил.
И все ж они в тебе спасителя не видят,
Хулят твоих богов и скипетр ненавидят.
Их счастьем соблазнен, твой подданный готов
Взирать с сомнением на собственных богов.
Вели издать закон, дабы держать их в страхе,
А непослушливых предай огню и плахе.

Мой друг, хвалю тебя, ты верный раб царю,
Но только иначе на это я смотрю.
Не все ли мне равно, что у кого за боги,
Раз люди не шумят и платят мне налоги?

Да, вседержавнейший, ты царством правишь сам,
Высокой милостью подобен ты богам!
Но я не все сказал: по иудейской вере
Грабеж не у своих дозволен в полной мере;
На подданных твоих простерта их рука.
Не медли, государь, опасность велика.

Но как же этак вдруг такой бы случай вышел?
Я что-то про разбой и грабежи не слышал.

Я, в сущности, веду и не об этом речь:
Корыстен иудей, но рад себя беречь.
Он с полной легкостью, под безопасной кровлей,
Умеет богатеть и ростом и торговлей.

Мой друг, я сам не слеп. Но много ль в этом зла?
У необрезанных такие же дела.

Все это можно бы и вытерпеть, с привычкой;
Но деньгами они владеют, как отмычкой,
И в сердце ближнего читают, как в своем.
У них для всякого особый есть прием.
Там ссудой оплетут, тут связывает мена;
Кто раз запутался, не вылезет из плена.
Притом и с женами считаться мы должны:
Те вечно без гроша, а деньги им нужны.

Ха-ха! Вот рассмешил! Едва собой владею.
Иль ты свою жену ревнуешь к иудею?

О нет, всесильнейший. Но басенка права:
Кто правит женами, тот и мужьям глава.
И подлый сей парод, орудуя лукаво,
Скупает должности, и собственность, и право.