Николай Коляда - Уйди-Уйди

ЕВГЕНИЙ. Бессовестная, про простынь придумала…

АНЖЕЛИКА. (Хохочет.) Да думаешь, тебя, лоха, обвести трудно? Прямо что. Ладно, слушай. Я, милый мой Женьшеньчик, изучаю жизнь. Людей. Всё почти изучила. Всё знаю про всех. И вдруг, знаешь, недавно я поняла: всё туфта, милый, всё, всё, вот все эти наши беседы, крики, драки, оры, скандалы — всё это такая туфта, всё это такое неважное, ерундовое, что ты, моя милая солнца, даже себе представить не можешь… (Встала, смотрит в тёмное окно, на улицу.) Всё чушь собачья, всё ерунда на свете белом и не главное, всё, всё… А знаешь, что главное? Главное вот что — когда ты идёшь по улке в новом пальтишке, в шапочке вязаной, в сапожках на каблуках, идёшь, летишь, и вдруг — навстречу тебе идёт мальчишка красивый. Он видит тебя и — улыбается, а ты ему, и — всё, понимаешь? Он пробежал, исчез, а я иду, а его улыбка со мной — и это главное, мой милый Женьшеньчик. Только это. Только улыбка, взгляд прохожего на улице, когда он, встреченный тобой, дует на свечку, тушит лампу, дует на свечку, тушит лампу, дует на свечку, и в темноте становится вдруг страшно, так страшно, так страшно, так страшно, но он снова зажигает свечку, включает лампу, свечечку маленькую — чирк! — спичкой, лампу маленькую — щёлк! — включателем, а потом снова дует на свечку, и опять зажигает свечку, и опять — то страшно, то нестрашно, то страшно, то нестрашно… (Мотает головой, плачет.)

ЕВГЕНИЙ. Кого?

АНЖЕЛИКА. Или в трамвае я стою, а он, мальчик молоденький, свежий, с пухом на щеках, впереди меня, держится за поручень, смотрит в окно, а я смотрю на его ухо розовое, и думаю: если б не было запрещено, а разрешено прикасаться к кому хочешь, кто понравился, то я бы сейчас пальчиком тронула его ухо, потом пальцем его щёки, розовые губки, шею, и тихо целую его, прижимаюсь к груди и опять целую его, так целую сильно, а он мне в ответ — улыбается, губами только, не смеётся, а улыбается, и я у него на груди засыпаю, и мы улыбаемся друг другу — до следующей остановки, до следующей остановки… Если б можно было всех красивых, чистых мальчиков в трамвае любить: трогать, целовать, обнимать, прикасаться — до следующей остановки, только одну остановку… (Вытерла слёзы, улыбается.) Вот так, Женьшеньчик, главное — это, улыбка одна. Остальное — туфта. Ерунда и туфта, установка «Град» всё остальное, понимаешь?

ЕВГЕНИЙ. В трамваях ездишь, по улицам ходишь, парням улыбаешься…

АНЖЕЛИКА. (Повернулась к Евгению, смотрит ему в глаза.) А если ты, тварёныш, или мне скажешь что, или меня пальцем тронешь — я тебе глаза повыцарапываю. Нет, я задушу тебя, я тебе глаза вырву, язык вырву, я пожарю тебя на костре, гадёныш, на костре из этих шмоток, из нашего приданого, только тронь меня, убогую, несчастную, если ты мне только слово ещё скажешь, только одно, потому что — нельзя обижать меня… (Смеётся, молчит.) Испугался? А у меня бывают припадки. Даже язык другой раз прикушу. Нервная. Гулять потому что всё время хочу. Мать не пускает на улицу, говорит — родишь мне, в подоле принесёшь. А я ей говорю: «Рожу, и принесу, и положу на стол!» А она меня за это — бить. (Смеётся.) Но я придумала как делать: я на кровать кладу свёрнутое пальто и в окно, через балкон, через чердак, и — вперёд, наяриваю…

ЕВГЕНИЙ. Ты шалашовка…

АНЖЕЛИКА. Ну, ну, говори дальше, скажи, скажи, и помни, что я тебе пообещала, Женьшеньчик, ну? Что сказал, повтори, ну?

Евгений молчит. Анжелика хохочет.

Трусятина. Трусы длинные. Семейные. Семейный ты человек. Шалашовка, говорит. Скоты такие. Вам лишь бы выпить, да потереться, а более — ничего. А если того, и другого не дашь — ты уже не нужна, ты уже — иди, гуляй. А и хорошо, что я такая. Вот такая — и всё! Думаешь, завидую замужним, этим бабам, что по улице ходят — у которых мужики, квартиры, семья. Нет, не завидую. Да, у меня — нету ничего. И не будет. Хотела вот с тобой попробовать, да куда там! Зато знаешь, какая у меня радость бывает, когда приходишь на случку в чужую квартиру, к нему, любимому на одну ночку, а его жена — уехала к папке, к мамке ли, дура, уехала — мужика одного оставила… (Открыла балконную дверь, дышит воздухом, кричит на улицу.) Дуры-бабы! Никогда не оставляйте мужиков одних, не отпускайте их ни на шаг от себя, слышите?! Потому что я, Красная Шапочка, на стрёме всё время! (Хохочет, вошла в комнату, выпила, закурила.) Так вот, ты не знаешь, какой это кайф, счастье: ходить в её тапочках, надевать её халат, мыться — в её ванной мыться! — а потом ложиться в постель — в её постель! — с её мужиком! Ай, счастье! Это я к одному офицерику тут ходила, у него жена уезжала. И не стыдно, ни капли, не-ка. Мстишь ей, падле такой, что вот — у нее всё есть: ванная с зеркалом, мебелишка, кроватка, мужик красивый, а у тебя — нету. У меня — нету ничего и не будет! Зелёный угол и двухвостки. И не стыдно, только охота ей мстить, падле! Гладишь его, мужика этого, и думаешь: я хоть и сорока-воровка, хоть на часик у тебя, но я покажу тебе всё, что умею, мой миленький, чтоб ты запомнил меня на всю жизнь… Нет, не надо тебе уходить от своей дуры, живи с ней, только знай, миленький, что есть и другие бабы, получше твоей раскладушки, которая тебе каждое утро — свежую рубашечку, штаны со стрелками, чтоб обрезаться можно было, яичницу с помидорами, и ты только из-за этой яичницы с нею и живёшь, идиот, счастье на яичницу променял! Живи, но знай, что есть и другие, такие как я, хорошие, но несчастные, которые только и видели, что стенки с комарами и далеко-далеко — баню с голыми мужиками. (Пауза.) Только посмей сейчас сказать что, только прокомментируй, Женьшеньчик. Я тебе сделаю то, что обещала. Потому что — готова сорока-белобока, вызрела, убью любого.