Петр Киле - Телестерион [Сборник сюит]

ЕВФИЙ. Не обо мне речь, Гиперид! У глупца или безумца архонт-базилевс не принял бы иска и не стал бы назначать заседание суда. Говори по существу. Кого представляла Фрина, выходя голой из моря в праздник Посейдона?

ГИПЕРИД. Боги! В праздник Посейдона все купаются в море, все выходят из воды обнаженными, как иначе и купаться? Здесь нет стыда, здесь таинство, посвященное Посейдону. Когда все нагие, наготы не замечают. Зачем? Море и солнце всех увлекают. В том радость празднества. И никто не воображает себя Посейдоном или Афродитой. Но если все взоры обращены на красоту Фрины, когда она, как в статуе Праксителя, спускает с плеч, все ниже и ниже пеплос, глядя влажным взором вдаль, и у всех, кто видит ее вблизи или издали, замирает дыхание, и мы полны тишайшего восхищения, не слыша ни гула моря, ни голосов, будто окунулись глубоко в воду, — это же чудо!

ЕВФИЙ. И никакое это не чудо, а срам и гордыня!

ГИПЕРИД. Несчастный, что с тобой приключилось! И явись в это время с высот Олимпа или с берегов Кипра сама Афродита с ее божественной, нетленной красотой, ты знаешь, Евфий, увидя Фрину, она бы вознегодовала, как на Психею. А почему? Из зависти к ее земной красоте, к красоте женского тела, пленительного, нежного, благоухающего весенним цветением земли, с прелестным взором любви и счастья, этой человечности, какой нет ни у зверей, ни у богов. Все это — пленительные линии, вибрация света и тени, весь трепет неги и любви — сумел каким-то чудом запечатлеть в мраморе Пракситель, превзошедший в мастерстве самого Фидия. Красота сама по себе божественна, и Фрина в его изображении предстает богиней по совершенству и прелести, с нежной человечностью во взоре. Но все высшее мы, смертные, связываем с богами. И в статуе Праксителя все узнают Афродиту, одета она или обнажена впервые, как в той, что увезена в Книд. В чем тут можно усмотреть святотатство?

ЕВФИЙ. Да, в том, что Фрина выдает себя за богиню Афродиту!

ГИПЕРИД. Евфий! Если бы ты стал выдавать себя за Аполлона, ну, сбрив бороду, или Посейдона, дуя в раковину, как тритон, стали бы тобой восхищаться?

Смех в зале.

Не мы ли сами, восхищаясь Фриной, принимаем ее за богиню?

ЕВФИЙ. То-то и оно.

ГИПЕРИД. Что ты хочешь сказать? И ты, Евфий, принимаешь Фрину за богиню?

ЕВФИЙ. Принимал по глупости, по безумию, ибо любовь — безумие, не нами сказано.

ГИПЕРИД. Так повинись сам, принеси жертвоприношения Афродите. Возьми иск обратно. Может быть, суд не подвергнет тебя крупному штрафу, если повинишься перед афинянами, мол, задумал неблагое дело сдуру, со зла, из любви, сила которой сродни безумию.

ЕВФИЙ. Будь я помоложе, может, так бы и поступил, Гиперид. Но я пекусь здесь не о своей страсти, а о судьбе Афинского государства, о чем сказал в обвинительной речи, думаю, с полным основанием.

ГИПЕРИД. Нет, нет, Евфий, ты все-таки путаешь причину и последствия. Если по справедливости сказать, не Фрина выдает себя за богиню, — такое тщеславие у женщин, пока они молоды и красивы, извинительно, — а те, кто ее изображение на холсте или в мраморе называют Афродитой Андиоменой или просто Афродитой Книдской.

ЕВФИЙ. Выходит, в святотатстве повинны и они, Апеллес и Пракситель.

ГИПЕРИД. Не только они, все те, и мы в том числе, кто поклоняется статуе Праксителя в Книде. Ты готов подать иск и на Праксителя, ибо Апеллес не проживает в Афинах, и на всех нас?

Движение в зале. Пракситель поднимается с места и знаками просит у архонта разрешения сказать слово. Архонт объявляет перерыв, и публика выходит из зала.

Там же. Теперь место, где сидит Фрина, ярко освещено солнцем. Все те же; у трибуны Пракситель.

ПРАКСИТЕЛЬ. Мужи афиняне! Это хорошо, что в споре между Евфием и Гиперидом выяснилось со всей очевидностью, что если кто и повинен в оскорблении богини Афродиты, то это я, а не Фрина, которая с прилежанием служила мне моделью. А это ведь далеко не легкое дело, не праздное занятие, как думают, оно сродни работе скульптора, успеху которой всячески способствует, если есть понимание важности дела. Рождается из мрамора не просто статуя, изображение женского лика, женского тела во всей его жизненности и прелести, а идея красоты, впервые явленная в Киприде, как гласят мифы. И когда модель прекрасна, и статуя выходит из глыбы белого, сияющего изнутри мрамора совершенной, в идеале, если хватает мастерства и прилежания у ваятеля, вдохновенного богами, ибо они сами совершенны и любят все самое совершенное, а потому и бессмертны, в идеале перед нами предстает не просто прекрасная женщина, а сама Афродита, какой она, пеннорожденная, однажды вышла из моря на благословленный берег острова Кипр. Где же здесь кощунство и святотатство?