Валентин Азерников - Гражданский иск

Бутов. Афанасий, к чему это? Что это за геройство на триста пятьдесят рублей? Что ж ты себя так дешево ценишь?

Черебец. Это никакое не геройство, Марлен Васильевич. И я не для вас, для себя. Мне так спокойнее. (Смотрит на часы.) Я сейчас тогда с шофером на завод его отправлю – приказ, а ребята получат, и Степанян деньги подошлет. И можно будет еще и в сберкассу успеть… Орехову никак не дозвонюсь, все занято. (Идет в прихожую к телефону.)

Ирина Михайловна. Как странно. Этот год казался таким медленным. Время словно остановилось. Я гнала его, торопила, особенно сейчас вот, когда ждала твоего назначения. Думала, оно что-то изменит, подтолкнет, сколько же можно между небом и землей. А все это так долго длилось, казалось застывшим, письма из Москвы шли веками, твоя командировка – сто световых лет. Я состарилась за это время, вышла на пенсию, потеряла зрение и слух, а ты все не приезжал. А вдруг ты вернулся, и я воскресла, снова молодая и полная сил, мне двадцать лет, нет, двадцать мало, ты ж не любишь молодых, мне тридцать, я все могу, и у меня еще ни одной морщины, я еще никогда не плакала и не обманывала мужа, я открыта своему будущему, как сачок – бабочкам, как невод – рыбам, и время перестало сочиться каплями, оно хлынуло струей, за один день столько событий, у меня голова кругом, я пьяна и всех люблю, даже Черебца, к счастью, он этого не знает, я кружусь в вальсе и боюсь только одного – остановиться… Чтоб не увидеть, что завтра… (Отвернулась.)

Бутов. Что с тобой, Ирочка? (Обнимает ее.) Ты перенервничала просто. Действительно, год тяжелый, я понимаю, я ведь один оставался, а ты к нему шла. Я все понимаю. Но потерпи еще. Осталось-то… В этом году всего полдня. А новый – он новым и будет… (Усмехается.) Я вот всегда удивлялся: как это говорят – с Новым годом, с новым счастьем… Как это может быть оно новым, если мы переползаем из декабря в январь со старым багажом. А сегодня мы чокнемся и пожелаем друг другу нового счастья – и это сбудется. Как приятно желать, зная, что все сбудется.

Ирина Михайловна. Я боюсь, а вдруг…

Бутов. Что – вдруг? Ничего вдруг быть не может.

Звонок в дверь.

Черебец. Я открою. (Отходит от телефона, открыв вает.)

Входит Скворцова.

Скворцова. Здравствуйте. Доктор Седова здесь живет?

Черебец. Кто?

Скворцова. Седова. Наталья… Я отчества не знаю.

Черебец. А, да. Здесь. Но ее сейчас нет.

Бутов выходит в прихожую.

Бутов. Кого?

Вслед за ним выходит Ирина Михайловна.

Черебец. Наташу вот. Доктора Седову.

Бутов. А… Раздевайтесь. Она сейчас придет. Вы – мама Алеши?

Скворцова. Нет, тетка я ему.

Бутов. Ну все равно проходите. Она просила, чтоб вы ее подождали. Вон туда проходите.

Скворцова снимает пальто, проходит в Наташину комнату. Ирина Михайловна уходит в кабинет.

Бутов (Черебцу). Надо же… Доктор Седова… А? Еще только недавно ты ей платье выпускное из Варшавы привозил – уже доктор.

Черебец. Не говорите. На своих архаровцев тоже гляжу – вроде как чужие, ей-богу. Ну не может быть, чтоб я такой старый. Я ж еще… А? А они, подлецы, как живая улика – заблуждаешься, старичок, ваша песенка спета. А у нас, может, только-только голос прорезается.

Бутов. У нас?… Сколько раз говорил тебе: лесть должна быть грубой, но все же в меру.

Оба смеются.

Черебец. Я хотел вот… (Достает из кармана пальто коробочку.) Наталье. По случаю Нового года. Последнего нашего – вместе. От нас с Зоей Никитичной – на память.

Бутов. Балуешь ты ее, Афанасий. Ни к чему. Я стараюсь – в узде чтоб, а ты подрываешь устои. Молода еще в каменьях ходить. Легко дается, ценить не будет. Ее мать первые сережки надела, знаешь, сколько ей было? Уши прокалывала – целая операция. А сейчас девчонка с горшка встала, уже дырки в ушах сверлят.

Черебец. Другое время, Марлен Васильевич, другие нравы. Мария Николаевна, царство ей небесное, в войну девочкой была, а после войны – что за жизнь, выздоравливали. Не до цацек было. А эти – разве они помнят тюрю или челекушки из картофельных очисток? И слава богу, зачем им – как нам. Они другого времени дети, им и жизнь другая. За то и боролись.

Бутов. Легко дается, ценить не будут.

Черебец. Думаете? Не знаю. (Время от времени набирает телефон, но там упорно занято.) Я раньше тоже так считал. Зое Никитичне кольцо обручальное через десять лет после свадьбы подарил. Сколько лет по копейке откладывал. Принес на годовщину, радости было – целый месяц на палец глядела. А Насте кольцо мать к выпуску подарила. Так она, паршивка, надела, чмокнула в щеку и убежала. Как будто так и полагается. Я сначала даже обиделся: ну как так можно, ну не война, не бедные, но все же – не рубль же стоит. А потом подумал: знаете, наверное, это вот и есть нормально – когда радость не в золоте, не в побрякушках, когда они у каждой на шее или на пальце. Это, наверное, и есть демократия. Хотя я думаю… (Дозвонился.) Алло, банк?