Иван Лажечников - Окопировался

Груня. Разрешите пожалуйста эту загадку по-русски.

Резинкин. Видите эти худые локти?

Груня. К стыду вашему, вижу.

Резинкин. Они-то составили мое счастье.

Груня. Худые локти?

Резинкин. Да-с!.. Знаете волшебное слово «окопировался?»... Нет-с?.. Так я вам скажу. Окопируюсь в самое лучшее форменное платье, из лучшего сукна, у самого лучшего портного. Великолепный Вицман, мастер из... из... ну хоть из Парижа, упадет передо мною на колени, когда снимать будет с меня мерку... а я себе важно, по-графски, обопруся на него и говорю ему: «Смотри, любезный Вицман, в рюмочку, да чтоб не лопнули ушки у пуговиц... и в двое суток, минута в минуту по моим часам» (показывает, что он вынимает часы из кармана). Правда, часов-то у меня еще нет, ну, все равно, покажу на его стенные часы: «А если не сделаешь, берегись, немчура...» — «Карашо, будет верены, ваше высокоблагородие...» и запишет на мерке и в книге: «Мусье Резинкин, срок 40 часов, экстра».

Резинкин и Разнесенский (танцуют и припевают) .

Груня. Вы, просто, помешались. Знаю, Александр Парфеныч не пьет вина, а то б подумала... Расскажите мне, что с вами случилось, или я не на шутку рассержусь.

Резинкин. Извольте, начинаю. Убитый горестью... умалчиваю, от какой причины... прихожу в свою канцелярию, сажусь за свой стол; беру лист бумаги и только был вывел: «Вследствие просимости такого-то (имярек) по случаю утонутия крестьянина», вдруг слышу, по всем столам: «тс! тс!..» У моего столоначальника лицо стало подергивать, а меж нашей братьи, мелочи, пошла суета: кто песок со стола сметает, кто обрезки бумаги подбирает под столом. В одном столе не успели, так экзекутор в карманы себе набил.

Разнесенский. Эх, братец, ты говоришь все каким-то низким слогом. О предметах важных следует и важным языком говорить. Например: и вдруг настала такая торжественная тишина, как будто все присносущее превратилось в камень, и повеяло на нас некиим амвросическим дуновением, и без лицезрения стало видимо для нас присутствие великого человека.

Груня. Полно, Ксенофонт Кирыч, сбивать его высоким слогом; ведь вы, кум, известно, философ... учили на вакансиях в благородных домах... стихи пишете...

Резинкин. Только слышим... говорит одному тяжелому человеку: «Извольте переменить... я не люблю крючкотворства... это однажды навсегда!.. Пора подьячеству конец!..» Молчание!.. тс!.. (Резинкин поднимает указательный палец и держит его таким образом несколько времени.) Очутился он подле меня... положил мне отечески руку на плечо... взглянул на мою бумагу и сказал ласково: «Как вам не стыдно писать таким подьяческим языком! Разве нельзя просто, как говорите, по-человечески?..» Тут потрепал он слегка мой рукав и сердито сказал: «Да какой он неряха! с худыми локтями!.. Разве у него нет матери или сестры, которая бы починила? Худо и поведение рекомендует».

Груня. Говорила я вам, Александр Парфеныч?

Резинкин. Тут только вспомнил вас. Думал, пропала моя голова!.. (Разнесенскому.) Доскажите, Ксенофонт Кирыч... мне неприлично об себе.

Разнесенский. Вот видите, мамзель Мамаев, он находится в таком состоянии как Федра, когда она готова открыть наперснице свою преступную страсть. Енон, ла лужер мекувр ле визаж. Благодарение Богу, советник наш, его крестный отец, отозвался следующим образом: примерного поведения, бедный человек, а мать жалованьем содержит, никогда не манкирует на службу.

Резинкин. Разве иногда засмотрится на одну милочку, заслушается ее... (Груня грозит ему пальцем.)

Разнесенский. Хоть и не грамотей... (Резинкин кашляет.) Но пишет исправно и формы всяких бумаг твердо знает... Мы было хотели назначить его в письмоводители к становому... «Если так, то определить,— сказала персона,— наружность у него благовидная... (Резинкин показывает с удовольствием на свое лицо) открытая... подьячим не смотрит... Да велите казначею выдать ему тридцать рублей серебром на окопировку в счет жалованья. Только условие, господин Резинкин: в три дня непременно окопироваться и явиться ко мне в новом платье. Смотрите, в три дня: я не повторяю два раза своих приказаний».

Резинкин. Еще не все. Пришел я к казначею получать деньги и расписку принес; казначей выдал мне деньги, а расписку мою... тр-р!.. в клочки. Я ахнул. Казначей засмеялся: «Молись, братец, за него Богу, ведь он свои внес; только никому не говори, не приказал».