Ирина Станковская - Господин Музыка

Полицейский останавливается возле меня, раскуривает сигару – подарок мадам Петунии. У мадам отличные сигары.

– Ветерок сегодня, – говорит. – Скоро домой?

Киваю. Знаю, что ветрено. Это он так, для разговора. Вынимаю из кармана отложенную для него долю. Он, как всегда, берёт не глядя, но всегда надкусывает монетку. Дружба – дружбой, а фальшивые шиллинги – врозь.

– Ветерок, – отвечаю. – Скоро домой.

Полицейский уходит, попыхивая сигарой. Последние окна из огненно-красных становятся чёрными – солнце зашло.

Велосипедист в вязаном трико и спортивном кепи катит мимо, шуршат новенькие шины. На ходу бросает мне монету в футляр. Ловко, я так не умею. Всё, что я могу – играть на виолончели. Здесь я виртуоз. Директор театра всегда говорил: «Господин Бонифаций, вы настоящий мастер. Ваши пальцы нужно хранить в банковской ячейке!»

Он больше не говорит так. Последние слова, которые директор мне бросил, вместе с выходным пособием, были не для дамских ушей.

Только идиот станет ссориться с владельцем заведения, в котором работает. Видно, господин Бонифаций не слишком умён.

В первый раз я увидел Её год назад. Большие глаза, как у испуганной птицы, худенькие плечи, и скрипичный футляр, прижатый к груди. Потом мне довелось увидеть и саму грудь – белую и нежную, в прорехе разорванной блузки. А ещё жирную руку господина Амбросия – владельца театра, шарящую там, между белых полукружий, мнущую розовый кружок соска…

Жалобный крик, треск рвущейся блузки, звук оплеухи, разбитая губа, пятна крови на щеке – и запутавшийся в декорациях виолончелист, увидевший лишнее.

Потом сплетни, тихий скандал за кулисами и в кулуарах: пропала дорогая скрипка. Кто взял, неизвестно, но люди видели… ох уж эти молодые вертихвостки!

Скрипку вскоре нашли, а в составе оркестра Она так и не появилась.

Никто не поднял шума. Только идиот Бонифаций, который решил, что он незаменим. Скоро, очень скоро он убедился, что это не так.

И вот я стою на улице между ратушей и борделем, в животе у меня с утра пусто, в открытом футляре – немного денег. Никто не возьмёт на работу музыканта, получившего «волчий билет». Я жду, когда придёт Она.

С реки наползает туман. Поднимаю глаза к небу, смотрю, как лохматая туча поедает золотую луну.

Как всегда, я не заметил, откуда Она появилась. Тонкая фигурка, в облачке кружевной шали. Зонтик в руке, лица не видно в вечернем сумраке, только бледный овал, да характерная походка, быстрая и немного неровная.

Она проходит мимо, ветер развевает тонкую шаль. Всходит на крыльцо и исчезает за дверью. Брякает колокольчик – большой медный колокольчик над крыльцом борделя. Да, моя муза работает там. Я не мальчик, чтобы считать её белошвейкой.

Представляю, как она сидит там, в холле, со скрипкой у щеки, и наигрывает весёлые мелодии для клиентов. Эта картина смешит меня, и Паганини под моим смычком становится поистине дьявольской вещью. Я играю, а по щекам текут слёзы – холодный ветер, господа.

Грохот колёс по мостовой, закрытая коляска подлетает, лошади фыркают, мотают головами. Снова звенит колокольчик, резко, отчаянно. Со ступенек сбегает Она, на руках – спеленатый, как кукла, свёрток. Что-то завёрнуто в кружевную шаль, прижато к груди.

Распахивается дверца, чёрный рукав, белые манжеты – кто-то хватает свёрток из рук. Она пытается взобраться внутрь. Сверкает белая манжета. Толчок в лицо, хрупкое тело падает на мостовую, коляска срывается с места.

Грохочут колёса, стучат копыта, Она смеётся. Смотрит вслед, качается от смеха, комкает в руках шаль. Глупый Бонифаций стоит, как статуя, и не понимает ничего. Её смех режет мне слух, он немузыкален. Веду смычком по струне, ветер подхватывает ноты, вплетает в звук Её голоса, приглаживает, как вздыбленную кошачью спину.

Она затихает, тихо всхлипывает, поворачивается, чтобы уйти. Замирает стук колёс. Кто-то бежит, возвращается, сверкает манишкой. В темноте взлетают белые манжеты, в мелодию врывается звук пощёчин.

«Это не она… Подделка… Где скрипка… отдай, верни деньги… убью, убью…»

Она тонко вскрикивает, отталкивает его. Быстрый топот ног, что-то круглое, блестящее, падает и звенит по мостовой.

В свете луны вижу подкатившийся к моим ногам кругляш золотых часов с оборванной цепочкой. Слышу хриплое дыхание, тяжёлый стук башмаков, глухой удар. Она падает у стены, как сломанная кукла. Белая манишка склоняется над ней, белые манжеты, почему-то в тёмных пятнах, шарят внизу, у земли. Хрустит торопливо развёрнутый бумажный листок.