ЛюдМила Митрохина - Уроки тьмы

После завтрака он оделся в спортивную форму, заткнул за пояс картофельную тяпку, взял самодельную спортивную трость с привязанным к ней колокольчиком, ключи и вышел из дома. «Хорошо, что не было дождя, – думал он. – Тренировка на беговой дорожке всё же не даёт настоящей подготовки для соревнования, так как нет полётности бега, отрыва ног от земли, отсутствует работа рук при движении, получается просто очень быстрая ходьба, что тоже немаловажно в домашних условиях.

Уверенно дойдя до своей трассы, он отсчитал семьдесят пять шагов, очистил тяпкой поребрик от мокрых листьев и стал бегать трусцой туда и обратно, ведя свой счёт до сорока поворотов. Город просыпался: запыхтели автомобили, послышались лёгкие шаги женщин, постукивающих быстрыми каблучками по асфальту, неторопливые шаги мужчин, куривших на ходу, чей дым он улавливал при беге, усталые шаркающие шаги появлялись позже вместе с детскими голосами. В основном проходили молча. Жильцы дома к нему уже привыкли, ему было приятно, если кто-нибудь иногда здоровался и желал крепкого здоровья. Он всегда отвечал доброй шуткой и приглашал на пробежку. На тридцать пятом развороте он неожиданно почувствовал стойкий неприятный запах, какой обычно исходит от бомжей. Возвращаясь, он чувствовал по запаху, что человек стоит на том же месте. После последнего поворота он остановился с ним рядом.

– Привет, друг! Хочешь побегать со мной? – доброжелательно спросил Олег.

– Я уже своё отбегал, отец. А как ты увидел меня? – ответил хриплый голос.

– А у меня открылся третий глаз вместо двух ослепших.

– Ну да?! Шутишь. А я смотрю, ты трусишь спозаранку, как коза с колокольчиком. А ты точно слепой? Больно бойко бегаешь.

– Точнее не бывает, – бодро ответил Олег.

– Отец, ты это… Серьёзно не видишь? Как же ты живёшь? Дружбаны под слепых косят, так им хорошо дают в переходах. А таких слепых я не видел. Вот тебе точно не подадут.

– А я и сам не возьму. Ты что, подаяниями кормишься?

– Я свободный человек, презираю все условности.

Да, беру, если дают.

– Если руку протянешь, да?

– Зато никому ничем не обязан, – сказал с вызовом бомж и закашлялся булькающим раздирающим кашлем, который закончился смачным плевком.

– Такого не бывает, дорогой. Ты обязан всем – матери и отцу, за то, что на свет Божий появился, обществу, где обитаешь, стране, в которой живёшь.

– Ну ты даёшь, с какого такого ляду? Они меня на улицу, а я им… Ещё чего! Я не блаженный.

– А жаль! Блаженные от Бога. Пока, сынок. Удачи тебе на переходах.

Олег уверенно пошёл к дому, чувствуя, как несчастный, смертельно простуженный бомж с удивлением смотрит ему в спину, не веря глазам своим, что можно жить как все в полной слепоте, не унывая и не заливая горя бормотухой, не стоя в переходах с протянутой рукой и не валяясь по подвалам.

«Горемыка неприкаянный, – думал Олег, – без крова, скорей всего без близких, хотя не факт, что один, но ведь ещё не старый, глаза видят, руки, ноги на месте, голова в порядке. Можно и нужно жить достойно. Почему так много молодых бомжей? Что должно такое случиться с человеком, чтобы он не сопротивлялся падению, шёл к своей погибели с открытыми глазами, презрев всё и вся? Лишь бы забыться, притупить ноющее внутри до состояния полного равнодушия к себе и другим. Но ты ведь тоже искал пути забвения, когда ослеп, испытывая страх перед жизнью… Только тебе помогли – любовь и вера».

Он вспомнил про небольшой портрет старика, похожего на бомжа, в ушанке, с папиросой во рту, выполненный им из шамота, который вызывал у многих интерес, так как вобрал в себя все черты узнаваемой родной русской действительности с определённой долей разухабистости, иронии и грусти. Он с удовольствием делал копии для своих друзей и дарил.

Ледяной душ Олег чередовал с тёплым несколько раз. Начинал с комнатной температуры, намыливался, споласкивался, а затем делал контрастный душ, прокручиваясь по три раза под разными водными струями. От удовольствия он покрякивал, чувствуя прилив энергии и радость бытия. Он долго и с удовольствием растирался полотенцем, продумывая, о чём предстоит сегодня вспомнить и успеть надиктовать, а главное – выполнить свой план по мытью горы посуды в раковине и покупке букетика цветов для Валюши. Завтра днём сын привезёт её домой, а он будет ещё на Пушкинском пробеге. Вот Валюша удивится! Жаль, конечно, что всё совпало, но главное – всё хорошо закончилось.

«Закончилось ли?.. – вдруг пробежала молнией шальная тревожная мысль. – Я мог бы существовать без Валентины, как тот неприкаянный бомж, но не мог бы жить в полную силу без неё, без её любви, заботы, терпения и веры в меня как в художника. Она для меня всё – моя Вселенная, в которой продолжается моё Я. А если бы я был на месте того бомжа? И что? Предположим, остался бы один на белом свете со своей слепотой. Неужели только домашняя тюрьма, вынужденное заключение и неуёмный страх перед городскими улицами-лабиринтами, равнодушными чуждыми людьми и смертоносной опасностью бегающих взад-вперёд автомобилей? А может, стоило бы притулиться к стае бомжей, брошенных на обочину жизни, чтобы забыться, обеспечить себе общение, дружеское участие собутыльников по несчастью, бросая с презрением вызов обществу зрячих и упиваясь своей отверженностью, слепотой и мнимой независимостью? Нет, не смог бы отсиживаться трясущимся кульком дома или примкнуть к чужеродным прайдам. Тогда что могло бы подвигнуть к жизни, удержать её на плаву, во имя чего? Как во имя чего? Во имя самой жизни, дарованной свыше. Не растерять себя, убить в себе страх, собрать волю в кулак, опереться на веру и преодолевать всё, что мешает твоему достоинству. Учиться жить заново, постигая скрытые от света тайны бытия, тяжело, но возможно, если принять её такой, какая она есть и слиться с её говорящей темнотой».