Дмитрий Кимельфельд - В те времена

Сразу чувствуется точность,
Вдохновенье, а затем —
Окрылённость, полуночность,
Исступлённость лёгких тел.

Или взять, к примеру, «завтра»:
Звук стремителен и чист.
По всему видать, что автор
Был изрядный оптимист.

Выдал — будто выпил залпом!
Запечатал, как смолой.
Говоришь себе: «до завтра!» —
И «сегодня» — с плеч долой!

…И ни тени вероломства
Не срывается с чела
После нашего знакомства
Между «завтра» и «вчера»…

За белой стеной монастырских черешен
Плыл месяц, на ниточке тонкой подвешен.
Серебряный шарик на тоненькой нитке
Качался в ночи у скрипящей калитки.

Шляхетные губы сжимая, корила
В саду Самозванца гордячка Марина.
А он её гладил зрачком исступлённо…
И в воздухе пахло Москвою спалённой.
И в воздухе пахло великою смутой,
Ромашкой, травою и дикою рутой.

Он грудь целовал ей, шелка разгребая.
Жгла губы ему её кровь голубая.
«Корону! Корону!» — молила Марина.
И каплями крови горела малина.
…Полки собирались у польской границы,
Когда открывала Марина ресницы.

И слуги несли ему в кружке рассолу,
Сочувственно глядя: Наследник престола!»
Он тихо скулил: «Эх, водчонки хотя бы…»
…А там, на Руси, уже плакали бабы…

Месяц — бубен золотой в звездном балагане,
Кони гривами метут спелую траву
Вечный призрачный костер. А вокруг — цыгане.
Тянут песню чавэле, словно тетиву.

Ах, зачем вы забрели в нищенском убранстве
В наш безжалостный простор, в наши невода!..
Перепутав времена, мечетесь в пространстве,
Как мониста нацепив сонные года

Речи жаркие текут, обжигают губы,
Позабыт который век и который час!..
Беззаботно могут так только однолюбы
На огонь всю ночь глядеть и пускаться в пляс.

Но покуда мир стоит, и в крови броженье, —
Пусть не высохнет слеза, катит к горлу ком:
Выше власти и деньги — вечное движенье!
Пой, цыган, пляши, цыган, щелкай языком!

В день, когда с ёлки снимали игрушки —
Вату снимали, и дождик, и домик,
В день, когда год уходивший всё глуше
Кашлял в подъезде, прикрывшись ладонью,
В день, когда спрятали бусы и тигра,
А на их месте будильник затикал —
Что-то сбежало из нашей квартиры,
В дверь проскользнув незаметно и тихо.

И ничего не случилось как будто.
Не одолела ни горечь, ни жалость.
Но, просыпаясь, я понял: под утро
Что-то из нашей квартиры сбежало.
Необъяснимость меня закрутила,
Бросила в стужу январских колодцев.
Что-то сбежало из нашей квартиры
И никогда, никогда не вернётся…

Дотянусь до тебя,
сжав до боли
мгновенья —
и почувствую соль
на твоих губах,
жарких и расточительных…
Я мучительно пытаюсь вспомнить
твое тело,
спрятанное в траве…
Вверх
бегут мысли деревьев.
Танцем маленьких светлячков
открывается тайный концерт.
В церкви ночи
зазвучал голос,
и толпы непуганых мотыльков,
спасая души,
направились
к спасительному ковчегу фонаря…
Я замираю от нежности
твоих слов,
лучащихся в неверном сиянии листьев.
Две умелых руки лепят
мои плечи и ребра.
Притяженье Земли не в силах
совладать с нами.
Где-то там, за плечами,
отчаянно
падают звезды
и плывут облака,
обрекая на слепоту
деревенских котов…
Лунный свет
срывается с веток
как шорох.
Вот дыханье твое
прорастает во мне…
Мы летим как стрелы
в только им ведомую
мишень…

Но вот
ты остаешься одна,
и, уставшие за день прятаться,
морщины привычно
возвращаются на свои места.
Как капли с листа,
скатываются
воспоминания прожитого дня.
Одна в этом дне,
ты и зеркало, и свеча…
Качающиеся лица
и нескончаемые разговоры,
не приближающие ни на миг
желанный покой…
А память
покорно накатывает волны
отчаяния и надежды,
и — изумления…
Все это
было когда-то любовью…
Проходит сентябрь,
прикрывая рукою помутневший
огарок терпкого лета.
Он как лекарь
у твоей постели постылой.
Ты уже
научилась себя уговаривать,
что все еще будет,
обязательно будет —
когда-нибудь.
Ты научилась этому,
глядя в мишень
сквозь прорезь зеркальца…
Там чудится другое,
но слов не остается
на то,
чтобы окликнуть…