Николай Оцуп - Океан времени

Ты мне рукопись мешала сжечь,
А сожгла бы моего Перуна.
Могут и растрогать, и развлечь,
И возвысить кисть, резец и струны.
Но совсем не «счастлив, кто влеком
Чувственным, за грань их не ступая»,
Счастлив, кто, один или вдвоем,
Смысл нашел… Ты для меня живая
И для всех, кто ищет, но мертва
Для влюбленных в позу и слова…

Есть легенда: дева поцелуем
Жалости, ничуть не влюблена,
От проказы жизнь спасла чужую,
Но сама была заражена.
Рыцарь выздоровел, строил храм,
А она в пещере погребла
Дни свои… С тобою навсегда мы
В той же, накаленной добела
Светлой и безумной атмосфере
Полубытия, полумистерий.

Понесли мы добровольный гнет:
Я — борьбы с робой и раскаянья,
Ты — но кто поверит, кто поймет?
Вот о чем твои напоминания:
«Сам ты говоришь про вечный свет
И не веришь, а зовешь на помощь.
Не передо мной держи ответ.
Здесь твоя неизлечима немощь.
Здесь, когда хотят передохнуть,
Люди шепчут: милостив мне будь!»

«Нет, не будь мне милостив, не стою!
Все разрушено лишь мной самим,
Но случайно ли она со мною
И случайно ли я вновь храним?
Мне теперь уже без перерыва
Жить бы тем, что найдено, и твой
Голос слушать (отзвуки мотива
Не совсем земного) день-деньской…
Малое угадывать желанье…
Первое — не лучшее свиданье…»

В рост несчастия любовь моя —
Перед миллионами без, крова,
Без надежды не стесняюсь я
Говорить о ней стихами снова.
Если от давленья низких мук
Хочешь застрелиться, от высоких —
Вырастаешь… Есть особый звук:
В сердце замкнутых и одиноких,
Мировых страданий волны бьют
(И свои покою не дают).

15

Где мои по лагерю коллеги?
Тот, и злой и сильный, как война,
На арабов делает набеги,
Для него Иргун и Агана —
Как бы отголоски Маккавеев…
Верит он, что и овца, и лев —
Рядом в сердце новых иудеев,
Неспроста его пленяет дев
(Больше, чем Европу Энеида)
И праща, и лирика Давида.

Ну а где Винченцо, партизан?
Кто сегодня гостем у приора?
Этот благодетель для мирян,
Для монахов — яблоко раздора.
В ордене блистательном его
Только amor intellectual [72]
Да иерархии торжество,
И над ним, над лучшим, насмеялись
И епископы, и кардинал:
Слишком много сброда укрывал.

Ну а вы, словенцы и хорваты,
Вам-то после тюрем каково?
Эпос мне открыли вы богатый,
Где про вас и Поле Косово…
«Человеку лучшего подарка
Боги не выдумывали: конь,
Друг сердечный кралевича Марко…
Шею треплет мощная ладонь,
Турок смят, и конь награды просит,
И ведро вина ему подносят».

Писывали мне и Пат, и Джон,
Я им отвечал довольно вяло,
Мукой и работой поглощен…
В Нерви, где Лигурии зерцало,
Где Мишле сказал, когда окреп,
Тоже никому не льстя нимало:
«Мне Италии священный хлеб
Силы дал, и сердце лучше стало»,
Где при Байроне лишь зубья скал,
Я свое хозяйство проверял.

Если мгла в углу чернее сажи
В храмине, когда она пуста,
Тем светлее радуга: витражи,
Их средневековые цвета.
Все расчислено: стекло и плиты
В чуде мастеров-учителей.
Требовательный (а не маститый),
Как они, себя ты не жалей,
Строчки вольной якобы насильник!
Ведь перо — и флейта, и напильник.

Том увесистый почти готов.
Что ж — в Париж, на ярмарку поэтов?
Мудрый что сказал бы Гумилев?
Он хотя и поощрял эстетов,
Был не только слова ювелир
И, быть может, для моей попытки
Наш и весь, чужой, осмыслить мир
Похвалу нашел бы. Вместо читки
Строк друг другу, с духом говорит
Человечек, хоть и не спирит:

«Я хотел сказать тебе, что мало
Знали мы тебя… Кто виноват?
Влаги ли (по Блоку) не хватало?
Был ты и в поэзии солдат,
И любя, как строевую службу,
Ремесло — подтягивал, журил.
А свою пленительную дружбу
Словно подчиненному дарил.
Но в тебе жила большая вера,
И невероятного размера

План завоевательный таил
Ты в мечтах, нет-нет и прорывалось
Это. Если не хватало сил
На осуществление, осталось
Все же что-то, как у Делакруа,
В романтическом великолепье
Книг твоих: «La poesie c’est moi!..» [73]
Правилами «Цеха», легкой цепью
Явно тяготились мастера —
Подмастерья, но сказать пора,

Что порыв твой понят…» Я ответа
Ждал, и прозвучало: «Николай,
Гигиена духа для поэта
Вся в любви. Ты осчастливлен, знай,
Больше многих, но такое чудо
Выпало тебе не потому,
Что хорош ты сам (таким не худо
И суму изведать, и тюрьму),
Чудо в той, чью ручку я целую…»
И уходит, как на Моховую…