Борис Пастернак - Лирика 30-х годов

(«Конь»);

или:

(«Верблюд»).

Если Васильев рисует пейзаж, то он наполнен густыми красками и запахами, звуками и светом; мы слышим табунный топот по «стертым» степным дорогам, ощущаем «тяжелое солнце», повисшее над степью, «горячий и суровый» ветер, горький полынный запах, видим, как «Степной саранчой» на юг пролетают дикие кони… («Киргизия»).

Если это портрет любимой женщины, то он предстает в его стихах во всей своей естественной живой плоти:

(«Стихи в честь Натальи»).

В этой увлеченности П. Васильева «натурой» в умении передать ее почти зримо и осязаемо — одно из характернейших и сильнейших свойств его поэзии. Однако было бы совершенно несправедливым, как делала вульгарно-социологическая, ханжеская критика, видеть в этой физиологической полнокровности образов, картин и портретов Павла Васильева признаки грубого натурализма, лишенного духовного начала, нравственно возвышенного содержания. Так, в стихотворении, только что процитированном, поэт не только лепит реалистически сочно очерченный образ любимой женщины, не только передает чувственность натуры, но и создает обобщенный образ русской красавицы, в известной мере идеал женщины, каким он предстаёт, например, в многочисленных народных песнях:

Этот типично Васильевский образ многими своими чертами близок народно-поэтическому. У васильевской, героини и «взор и рассудительные речи», и «величавость», и «походка важная» и другие черты — не внешние, они передают идеал зрелой земной красоты, женщины, способной и в любви, и в труде быть сильной и красивой, — той, которую воспел еще Некрасов: «Пройдет — словно солнце осветит; Посмотрит — рублем подарит!». Именно такой идеал женщины «с красивою силой в движениях» и «спокойною важностью» во взгляде, походке и вместе с тем с решительностью («Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет!») воспевает Васильев. И совершенно не случайно он далее, вспомнив Некрасова и «Калинушку», противопоставляет этот идеал «шлюхам из фокстротных табунов».

Так почти везде у Павла Васильева. «Натура», плотность и весомость поэтического образа не заслоняют нравственный идеал, нравственную оценку, но с огромной силой подчеркивают авторскую позицию, пишет ли он о степных просторах, о любимой или о схватке социальных сил. Васильев не любит расплывчатые, неуловимые поэтические образы, отвлеченные пейзажи, обтекаемых героев. «Люди у Васильева всякие, — справедливо замечает Сергей Залыгин, — диковатые, жадные и алчные, жестокие и свирепые, благородные и увлеченные, нет только среди них людей пустячных, безликих, двойных и тройных. Люди, у которых даже внешность полностью соответствует их внутреннему складу» [8] С. Залыгин. Просторы и границы (Заметки о творчестве Петра Васильева). «Сибирские огни», 1966, № 6, стр. 173 . Это относится и к эпосу, и к лирике поэта.

Лирический пафос стихов П. Васильева определяется не только повышенной, часто обнаженной предметностью образов, но и не менее обостренной социальностью. Мироощущение и миропонимание поэта, при всей их порой противоречивости, неотделимы и обнаруживаются в его произведениях всегда определенно, резко, энергично.

П. Васильев был буквально полонен грандиозностью масштабов и интенсивностью энергии, с какими страна переделывала свой облик. Ему по душе была наступательная сила нови. Особенно увлеченно писал Васильев о преобразовании природы, строительстве городов, о мужественных и сильных людях («Турксиб», «Путь в страну», «Павлодар», «Повествование о реке Кульдже», «К портрету Р.» и др.). Прошлое и настоящее в лирике П. Васильева всегда в борении — пишет ли он об открытых схватках социальных сил или о внутренних переживаниях героя. Это придает особую напряженность его пейзажной и любовной лирике («Анастасия», «Сердце», «Расставанье» и др.).