Array Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Не обезьяна, а бог судьбы!
Ну, в живых остались лишь я да слон.
Не видать Малабара бы нам, если бы
не подул юго-западный муссон.

Ну, прощаться пора — выбирают трос.
— Слон-то, приятель, достался кому?
— Видишь ли, это — особый вопрос,
встретимся снова, вернемся к нему.

Паруса обрасопив, они пошли,
поди-ка, успей про все расспроси!
Лишь песня в муссоне летела вдали:
— Rolling home, rolling home, across the sea!

Расстаемся, но я сосчитал сперва
паруса: вот бом-кливер, вот контр-бизань, —
круглым счетом их было двадцать два,
а кругом — синева, куда ни глянь.

Наш «Горный скиталец» стоял в тот раз
в Сан-Педро, газолином грузили нас.
Там встретился в доках я с моряком —
он с братом моим был во Фриско знаком.

В жизни немало подобных встреч.
Густав Блум его звали — о нем и речь.
Он был из Буроса; я пронес
с корабля контрабандою кальвадос.

Обошлось в таможне без передряг,
мы оставили порт и зашли в кабак —
Блуму был известен любой притон,
в Голливуд попадешь иль в Уилмингтон.

«Я матросом был в девяностом году,
нашу „Клару“ чуть не затерло во льду,
был капитан далеко не трус,
но погиб и он, и помощник, и груз.

Я на шканцах старшим остался с тех пор,
пошли мы по компасу на Лабрадор,
в Нью-Йорке меня отпустил судья,
пошел в Австралию боцманом я.

А там — золотой лихорадки разгар.
Я решил: попробую снять навар.
В Нарроумайне я рылся в песке,
вернулся в Мельбурн — миллион в кошельке.

Ловлей жемчуга стал я пытать судьбу
и вылетел с делом этим в трубу,
в Квинсленде женщину я повстречал —
на полмиллиона карман полегчал.

Я завяз у фиджийки этой в сети,
двух парней родила она, черных почти,
но третий мальчишка сверкал белизной,
я подался во Фриско, и он со мной.

Там я бойню завел, а при ней — магазин,
за прилавок встанет, думал, мой сын,
но лишь пил досветла он и спал дотемна,
белокож, синеглаз, а душа — черна.

Он в Синг-Синге сейчас, худой, как скелет,
мне ж в магазине продыху нет,
но черные дети ему неровня,
в Южных Морях не бесчестят меня!

И вот я туда стремлюсь со стыдом,
там у черных детей мой счастливый дом,
оттенок кожи не сущий ли вздор?
Лучше черный трудяга, чем белый вор!..»

Пусть — ни звука, ни слова
о житье, о бытие.
Шлягер — слышишь ли — новый
запел шансонье.

Жизни знаю я цену,
радость — в вине.
Для чего же геенну
малевать на стене?

В сердце — песня и трепет.
Ни тревоги в уме.
Лепет в мире, лишь лепет.
Звезды, звезды во тьме.

К цели на ощупь ищем дорогу:
в ответ нам — ветры
летят, рыдая,
чтоб сгинуть вскоре.

Благочестивые, рвемся к богу:
в ответ нам — реки
шумят, впадая
в пучину, в море.

Бредем по пустыне в жгучую даль мы,
единственный компас — наша мечта.
Но едва зашумят над оазисом пальмы —
постигаем: чаша не испита,
с новой надеждой вперяем взгляды
в рыжий простор беспощадной хаммады.

Говорок проходит по каравану,
мы снова смотрим в море песка.
Короче не стала тропа к Иордану,
мираж растаял, цель далека.
Ропот рождается поневоле:
затем ли живем, идем — для того ли?..

Где виснет над севером, скованным стужей,
сиянья полярного бахрома,
на юге, в пустыне, где крик верблюжий
возвещает о жажде, сводящей с ума, —
никто не сумел разыскать доселе
разгадки, нашей конечной цели.

Говорок проходит по каравану,
мы снова смотрим в море песка.
Короче не стала тропа к Иордану,
мираж растаял, цель далека.
Но вперед, от восхода и до восхода,
бредет караван человечьего рода.

Пересекаю робкой походкой
луг, что подснежниками зарос,
и, светом весенним залитый, кротко
в небо смотря, задаю вопрос:

во исполненье чьего проекта
почки березы набухли, дрожа?
Ведь, несомненно же, создал некто
кукушкой — кукушку, стрижом — стрижа!