Эдуард Асадов - Дума о Севастополе (сборник)

Сто раз решал он о любви своей

Сказать ей твердо. Все как на духу!

Но всякий раз, едва встречался с ней,

Краснел и нес сплошную чепуху.

Хотел сказать решительное слово,

Но, как на грех, мучительно мычал.

Невесть зачем цитировал Толстого

Или вдруг просто каменно молчал.

Вконец растратив мужество свое,

Шагал домой, подавлен и потерян,

И только с фотографией ее

Он был красноречив и откровенен.

Перед простым любительским портретом

Он смелым был, он был самим собой.

Он поверял ей думы и секреты,

Те, что не смел открыть перед живой.

В спортивной белой блузке возле сетки,

Прядь придержав рукой от ветерка,

Она стояла с теннисной ракеткой

И, улыбаясь, щурилась слегка.

А он смотрел, не в силах оторваться,

Шепча ей кучу самых нежных слов.

Потом вздыхал: – Тебе бы все смеяться,

А я тут пропадай через любовь!

Она была повсюду, как на грех:

Глаза… И смех – надменный и пьянящий.

Он и во сне все слышал этот смех

И клял себя за трусость даже спящий.

Но час настал. Высокий, гордый час!

Когда решил он, что скорей умрет,

Чем будет тряпкой. И на этот раз

Без ясного ответа не уйдет!

Средь городского шумного движенья

Он шел вперед походкою бойца,

Чтоб победить иль проиграть сраженье,

Но ни за что не дрогнуть до конца!

Однако то ли в чем-то просчитался,

То ли споткнулся где-то на ходу,

Но вновь краснел, и снова заикался,

И снова нес сплошную ерунду.

– Ну, вот и все! – Он вышел на бульвар,

Достал портрет любимой машинально,

Сел на скамейку и сказал печально:

– Вот и погиб «решительный удар»!

Тебе небось смешно, что я робею.

Скажи, моя красивая звезда:

Меня ты любишь? Будешь ли моею?

Да или нет? – И вдруг услышал: – Да!

Что это? Бред? Иль сердце виновато?

Иль просто клен прошелестел листвой?

Он обернулся: в пламени заката

Она стояла за его спиной.

Он мог поклясться, что такой прекрасной

Еще ее не видел никогда.

– Да, мой мучитель! Да, молчун несчастный!

Да, жалкий трус! Да, мой любимый! Да!

Было нас трое в купе одном:

Моряк, богатырски храпевший над нами,

И мы – это я и волгарь-агроном,

Плечистый, с застенчивыми глазами.

Мы с ним толковали о ржи и о гречке.

И я, немного в том смысля порой,

Нет-нет, да и важно вставлял словечко, —

Знай наших, хоть я, мол, и городской!

До книг, до стихов добрались мы потом.

Но он не смотрел мне восторженно в рот,

А стал вдруг цитировать стих за стихом, —

Знай тоже, мол, наших, хоть я – полевод!

Ложились мы в первом часу, вероятно.

И тут, отвернувшись на миг, из блокнота

Он вынул потертое женское фото,

Взглянул, улыбнулся и спрятал обратно.

– Так, так! – прогудел вдруг раскатистый бас.

Проснулся моряк, усмехнулся, зевая. —

Красавицу прячете? Молодая?

Женаты, конечно? По опыту знаю,

Проведает женка – ох, перцу ж и даст!

Слегка растерявшись, тот выключил свет.

С минуту иль две была тишина.

Потом он ответил: – А тайны и нет —

Это жена. Вы не смейтесь, сосед.

Честное слово, это жена.