Анатолий Пискунов - Ковчег XXI

И все-таки она была в порядке.
Ветра в бурьяне затевали прятки.
Трава казалась пятками примятой.
Пропахла солнцем, вечностью и мятой.

Воробышек ворочается в луже,
взъерошенный и никому не нужный.

Забыв, что бытие угрюмо, бренно,
барахтается в ней самозабвенно.

К чему ему, негоднику, догадки
об острых коготках или рогатке.

Малы и клюв, и помыслы, но ишь как
стучит миниатюрное сердчишко!

Пернатый забияка и кутила,
он, огненною лужицей дразним,
расталкивает сонное светило
и силой детской меряется с ним.

Во дворе земли клочок, не угодья – цветничок.
За подобием оградки влаги жаждущие грядки,
детский мячик и волчок.

Это что за следопыт ходит по двору, пыхтит?
Под стрехой гнездо касатки. Молочай попался сладкий.
Вечер окна золотит.

От крылечка до калитки влажный, липкий след улитки.
Материнские улыбки затеваются в окне…
Неужели это мне?

Небо роняет зарницы в осклизлую кадку.
Звяканье капель как цокот ночной каблука.
Время течет, подмывая замшелую кладку,
струи свиваются в месяцы, годы, века.

Вечность шуршит по кустам, неудобьям и тропам,
нас обступает, как ливень, белесой стеной.
Пахнет историей, сыростью, мхами, потопом,
и набирает команду насупленный Ной.

Он из себя-то спасителя, знаю, не корчит
и не потребует почестей, званий, наград.
На> борт ковчега безвестный поднимется кормчий —
тот, что в бессмертье сойдет на горе Арарат.

Вот такое кино: я давно уж москвич москвичом.
И созвездий рядно над моим не пылится плечом.

Осиянно везде. Словно черпали свет решетом.
Только места звезде нету в небе моем обжитом.

Я живу втихаря и не зря ото всех утаив
канитель фонаря и ночной Каламитский залив.

Полуночницы смех. И напрягшихся звезд имена.
И дорожку – из тех, что, вздыхая, стелила луна.

Потому я и жив, что в себе я храню до сих пор
и прибоя мотив, и плывущий по небу собор.

Маету маяка. И его будоражащий свет.
Через годы, века. Через тысячу прожитых лет.

Поразвеяло нас по большим городам.
Опустели давно родовые дворы.
Но влеченье туда, к облакам и прудам,
объявляется все же с недавней поры.

Как я ждал, как свидание то предвкушал,
как себя за разлуку привык я корить…
Этот сад оскудел, этот дом обветшал,
покосился забор – и ворот не открыть.

Нет ни матери тут, ни родного отца.
Паутина в окне, в огороде осот.
И никто никого не окликнет с крыльца,
и заветную почту никто не несет.

Эти двери ничьих не дождутся внучат.
В одичалом саду топоры застучат.
Соловьи замолчат, ощущая нутром:
отчужденный, надменный возвысится дом.

Долетело, дошло сказанье, дотянулось из уст в уста.
Породило его касанье перекличку воды, куста.

И по легкой его походке, по движению облаков
мне почудилось: одногодки – я и чуткая тьма веков.

Я себе показался вечным, как река, и луна, и рожь.
И Путем пробежала Млечным вековая степная дрожь.

То ли птица страдала где-то, понарошку или скорбя.
То ль поскрипывала планета, обращаясь вокруг себя.

Выпадет каждому время негромких речей,
ладно журчат они, словно тихоня ручей.

Так вот воркуют безумные голуби между собой
или толкует о чем-то песчаному пляжу прибой.

Мягкое ластится слово, как беличий мех,
медленными поцелуями давится смех.

Это мгновение вдоха и страсти становится вдруг
целой эпохой коротких свиданий и долгих разлук.
Эрой-изгоем с клюкой и холщовой сумой.
И ледниковой окрестностью жизни самой.

Весенний дождь не морок вам осенний, тоску и скуку
сеющий с утра.
Ликует май – счастливая пора коротких гроз и сладких
потрясений.

Насупит брови небо грозовое – ни ночи в нем не выискать,
ни дня.
Но вдруг живое все и неживое, зажмурившись, отпрянет
от огня.