Анатолий Пискунов - Ковчег XXI

Я лучусь, будто весть о победе;
как фанфары на солнце, горю.
Так сияние чищеной меди
возвещает успех и зарю.

А назавтра, в себе разуверясь,
немоту испытаю и страх,
и надежды истлеют, как ересь
на высоких и жадных кострах.

То забьюсь я в угрюмые щели,
то воспряну, победу трубя.
О, несносные эти качели —
от неверия к вере в себя!

Это счастье мне выпало снова,
это лихо лихое сполна —
объезжать непокорное слово,
удалого седлать скакуна.

Беспощадна сомнений отрава.
Но, не видя путей по прямой,
то налево качнется, то вправо
неприкаянный маятник мой.

Весна внезапно подступила, и мир опять сошел с ума.
Небесной синью ослепило снега, прохожих и дома.

Пытался мой корявый почерк отобразить молитву
крон,
переполох древесных почек и треволнения ворон.

И ничего не получалось, витали мысли, словно дым.
Натура точно насмехалась над упражнением моим.

Тогда я бросил это дело. Но лишь перо на грунт легло,
оно и трепетное тело, и тягу к небу обрело.
И встало, дрогнув, на крыло.

Ночь, охриплая собака, звезды, холод и века,
дочь бессонницы и мрака – среднерусская тоска.

А наутро – тучи в клочья, скрипы дворницких лопат,
речь воронья да сорочья – нарочита, невпопад.

Из подъезда, дверью гулкой салютуя декабрю,
выбираюсь на прогулку и рассвет благодарю

за старательных таджиков, расчищающих Москву.
А еще за что, скажи-ка? – Да за то, что я живу

и донашивать ботинки, и протаптывать могу
первозданные тропинки в ослепительном снегу.

И за то, что, не дождавшись образумленной зари,
словно за ночь настрадавшись, угасают фонари.

Переулки глухи, гулки, тени гонятся за мной.
Что за глупые прогулки под недоброю луной?

Эй, спокойно, без истерик, и пугаться не спеши!
Впереди короткий скверик и, похоже, ни души.

Как же, будешь беззаботен, если возится в кустах
и глядит из подворотен распоясавшийся страх.

Все тревоги по дороге, если в окнах ни огня.
Перепуганные ноги отделились от меня,

и шаги все чаше, чаще, и все громче сердца стук…
Только светит шар молчащий, зацепившийся за сук.

Говорят, что только на рассвете
смерть и незаметна, и легка.
Широко забрасывает сети
в этот час недобрая рука.

Небосвод под утро пуст и бледен,
как бумаги девственный листок.
На слова беспомощные беден
заревом не тронутый восток.

Лишь на миг забудутся сиделки,
от ночных забот едва дыша,
тут же вдоль обоев и побелки
проскользнет незримая душа.

Не смущая жалобами близких
и пока восток едва белес,
невзначай уходит, по-английски,
под покров надгробий и берез.

… Долго наблюдал я, как светало.
Разливалось утро, как река.
Только что-то вдруг затрепетало
и, как моль, коснулось потолка.

Январь спешит. Мы им не дорожим, он бесится, он этим
нас изводит,
и вьюгою пугает, и уходит. И зол, и потому неудержим.
Его дыханье чувствую во сне, неслыханно тяжел ледовый
панцирь.
И ветки под окном трещат, как пальцы, ломаясь
в неуступчивой возне.
От царства отрекается январь, не видя в нас почтения и
страха.
Снега на нем как шапка Мономаха. Сияет сквозь метелицу
фонарь.

Гляжу в себя печально я, дыханье затая:
живет во мне песчаная случайная змея.

Не видывал такого я, не чуял и во сне, —
слепая, бестолковая, очковая во мне.

И на свету сознания, и в омуте забот
коварное создание обиды стережет.

Покусывая, мучая, ты душу холоди,
змея моя гремучая, лежащая в груди!

Скажу кому угодно я, прочувствовав нутром:
ты в сказке подколодная, на деле – под ребром.

Боги ли шепнули мне: «Беги!», я ль решил, что сделать это
вправе…
Долог путь к известности и славе – коротки к бесславию
шаги.
Уходя, тебя на берегу спящей, беззащитною оставлю.
И хотя еще себя прославлю, оправдаться так и не смогу.
Образ твой сумею сохранить – сгубленной запомню,
неповинной.
Свяжет нас незримой пуповиной та твоя спасительная нить.
Оттого что стихнут голоса или пустота возникнет рядом,
ты очнешься и тревожно взглядом черные догонишь
паруса.
Потрясенно выдохнешь: злодей, раненой волчицею
завоешь.
Быть неблагодарными всего лишь качество врожденное
людей.
Все как есть покажется игрой, выдумкой никчемной и
нескладной.
То, как поступлю я с Ариадной, эллины простят, ведь я
герой.