Аркадий Застырец - Пентаграммы

В ажурный двор несут букеты белых лент,
Самшитовый замок – на розоватом створе.
Как море далеко! И сладко вспомнить горе,
Качая на руках поющий инструмент!
В копчёное стекло жара подслеповато
Бессмысленно глядит на медленный фонтан
И в нежных облаках земного аромата
Любимая к тебе прильнула, капитан.
Твои мечты сбылись, и всё у них на страже
Ты видел этот сон на мертвых островах,
Где лишь сухой песок, холмы горячей сажи
И выступает соль под солнцем на камнях.
Ты видел этот сон в полуночном пожаре,
Объявшем твой корабль, и лёжа на шипах
Злой лихорадки, и – на греческом базаре
С дощечкой на груди и цепью на ногах.
И, отложив канун, ты трогаешь руками
Узор дарки, лицо, рябую мастабу —
И борода блестит, омочена слезами
Во сне и наяву, во сне и наяву…

Снег падает, волна о берег плещет,
Темней тавро в тугих морщинах лба,
Надрезанные чёрточками вещи
Цепляет кисть искусного раба.
Отброшен меч, от вражьей крови чёрен,
А враг, он – вот, в парчовым кушаке,
Красив, убит и страшно опозорен,
И голова – в запёкшемся песке.
Искусный раб, у сломанного стяга
На пышном трупе выложив листы,
Письмо рисует. Помыслы чисты,
И в полумраке светится бумага.
О хитрых планах войска из столицы
Он вяжет весть на топком берегу
К поджатой лапке выученной птицы
И засыпает в медленном снегу.
Разводит зубы смерть железным звоном…
Всё очень просто только на словах,
И пахнут иероглифы лимоном:
«Чжан Бао жив. Мы встретимся в горах».

Терпите: кажется, вот-вот
Настанет час перипетии.
Возможно, сцену вдруг зальёт,
Из раны хлынув, кровь витии.
А этот злой мятежный хор
Тиран с ухмылкой объегорит,
С судьбой в суде ещё поспорит
Зарвавшийся сановный вор.
Крепитесь, ждать не до утра —
Так лаконична наша пьеса…
Смеяться зрителю пора!
Вы плачете? Какого беса?
Вот жаль, вы не были вечор:
Мир не видал таких трагедий! —
Рыдая, зал обманом бредил…
Да поумнел, видать, с тех пор.
Патроны в ружьях холостые,
Речами усыплён народ…
Но стойте, кажется, вот-вот
Настанет час перипетии!

Неверского графа угрозы
Мне, право, теперь нипочём!
Французские, сука, берёзы
Висят над бурливым ручьем.
Крапиву качая и нежа,
Стеною идёт на восток
От Буржа до самого Льежа
Апрельского ветра поток.
Какие бурлят разговоры
На пьяных отважных устах!
Парижские, сука, жонглёры
Подружек ласкают в кустах.
Рассёдланы рыжие кони,
Распущены враз пояса,
В бредовом сливаются звоне
Рыдания, смех, голоса…
В восторге от собственной позы,
Клариса поводит плечом.
Неверского графа угрозы
Мне, право, теперь нипочём!

Пляшет шут на канате – на шее сидит обезьяна,
Пляшет шут и поёт, растянув намалёванный рот,
И хохочут в толпе, и кричат, балагуря вполпьяна,
А со лба у шута по щекам и за шиворот пот
Льёт и льёт, будто шут – рудокоп, размахнувшийся в штреке,
Иль степенный кузнец, из огня распластавший булат.
Он получит свой хлеб и сомкнёт потемневшие веки,
Но приснится шуту не Небесное Царствие – Ад!
Здесь припомнят ему ремесло оголтелые черти,
Станут в темя лупить, как на ярмарке бьют в барабан,
Вставят в задницу и – через челюсти вытащат вертел,
И на части разъяв, соберут из костей балаган.
Он во сне заорёт и откроет глаза до рассвета,
Слёзы вытрет ладонью и залпом – бутылку вина,
Перекрестится раз, пробормочет четыре куплета —
И ударится лбом в переплёт слюдяного окна!
И на площади в полдень он снова штаны потеряет,
Тощим низом блестя, всуе Бога помянет и Мать
И пойдет сквозь толпу на руках, про себя повторяя:
– Ничего, ничего. Кто-то должен за них пострадать…

За грядой гремящих льдин
Продуваемого взгорья
Снится радужный сатин
Итальянского приморья,
Где скрывает восемь лун
Апельсиновая зелень,
Черепаховый валун
Изумительно бесцелен,
И не в куколе без слов,
А богатый жадной речью,
Сдвинул шапочку овечью
Автор адовых кругов…
Если полночь – он астролог,
Если день – минералог,
Точно год разлуки, долог,
В точном слоге царь и бог!
Обладатель дорогой
Тетивы звенящих связок,
Мира целого изгой,
Как ведьмак из страшных сказок.

На сожжённом луною портрете
До сих пор не погасли глаза,
Как не гаснет в кольце бирюза…
Боже правый, несчастные дети!
Это было последней весной
Накануне кровавой эпохи,
И дела были плохи, ох, плохи!
Звёзды снова грозили войной.
В Петербурге уже забродили,
Закружили кошмарные сны,
Но на дачу детей вывозили,
Как всегда – на грибы да блины.
Вдруг отец по пути на Финляндский
В эту комнату всех поманил —
И осклабился Войно-Оранский
И про птичку сказать не забыл.
И застыли в магическом свете
Подбородком, лицом и плечом —
Боже правый! – несчастные дети
С гимнастическим белым мячом.