Татьяна Ивлева - Татьянин день

На перекрёстке старый дом,
Где дверь пернатым подражает:
Взмахнув единственным крылом,
Встречает или провожает.
Знакомой лестницы пролёт —
В нём каждый звук чеканно-чёткий.
В том доме девочка живёт,
Светясь протуберанцем чёлки.
В проёме белого окна,
Как примадонна на экране,
Сирень цветущая видна —
Она щекой прильнула к раме
И смотрит, не спуская глаз,
На девочку с тетрадкой школьной,
Где ямб нежданный – в первый раз —
Возник – средь формул – самовольно.
О неумелый первый стих,
Но в нём уже судьбы примета…
Склонился, удивлён и тих,
Над ним торшер с лорнетом света.

Да здравствуют осень, весна и зима!
Да здравствует щедрое лето!
А также и Тот, кто – в сиянье ума —
Однажды придумал всё это.
Нужны всем на свете зима и весна,
И осень, и яркое лето.
А я? Для чего и зачем я нужна,
Дыханьем июня согрета?
Какой во мне толк? И какой во мне прок?
Песчинка, былинка, пылинка…
Тире, многоточия, ниточки строк,
Да странной судьбы паутинка.
Глядит Он из тьмы миллионами глаз,
Глядит, не давая ответа.
Он мудр и всевластен. Он пестует нас.
А это – благая примета.
Он шепчет: «Дитя, выпей чашу до дна!
Мы в тесном родстве… И запомни:
Ты так же, как все, и нужна, и важна —
Не зря вас держу на ладони…»

И сказал Господь, окончив дело:
– Будешь бренным, будешь тленным, тело.
Дам лишь миг земной тебе уделом.
Не войдёшь вовек в мои пределы.

А тебе, душа – ночная птица,
Дам надежду к светочу пробиться.
Научись любить, страдать, молиться —
И тогда открою дверь темницы.

О Ты, что слово первое сказал
И отпустил его в предел земного,
Ты – что мне свет, Ты – что мне зренье дал,
Дай острый слух – Твоё услышать слово,
Летающее эхом среди скал.

Всё тоньше слух и всё острее зренье,
Всё злей и новоявленнее жизнь…
Где взять мне единицу измеренья,
Чтоб в эту меру душу уложить?
Язык души не выразить словами,
Но для чего-то нам даны слова —
С живучими и древними корнями,
Как вечная, бессмертная трава.
Гонцы – от человека к человеку —
Какую весть несут в себе слова?
Посланники души на вехах века,
Слова – то откровенье, то молва,
То – летопись судьбы круговорота,
То – вешний ход оттаявшего льда…
Слова, слова – начало той работы,
Какая не кончалась никогда.

Кисть рябины на белом снегу —
Поздней нежности зрелое слово.
По лыжне проторённой бегу,
Песне Сольвейг поверить готова:
Ждать всю жизнь, о себе позабыв,
Как молитву, твердить твоё имя…
Оглянуться – а жизнь позади.
Не молитвами живы одними.
Закипает метель вдалеке,
И горит, так пронзительно ярок —
Вскрытой раной на белой руке —
Запоздалый осенний подарок.

Не мечтается, не верится,
Не слагается… Тоска.
А Земля по кругу вертится,
Как рулетка у виска.
Годы выстрелами щёлкают,
Целясь в жилку на виске.
Карий взгляд под рыжей чёлкою —
Револьвер дрожит в руке.
И дрожит душа-невольница,
Не повинная ни в чём,
За неё с поклоном молится
Бледный ангел за плечом.

Бледный ангел, мой хранитель,
Умоляю, чуть дыша:
Посети мою обитель,
Робко крыльями шурша!
Слышу – дождь стучит по крыше,
Вижу дно луны в окно,
Но тебя мне ни услышать,
Ни увидеть не дано.
Оттого-то и не верю
И затворницей живу,
Оттого закрыты двери.
Остальное – дежа вю.

До слёз больную зиму жаль,
В душе и за порогом – слякоть.
Мне пастернаковский февраль
Велит достать чернил и плакать.
И плачу, плачу в три ручья,
Как дух февральской непогоды.
О чём? – Не всё ль равно? Ведь я —
Частица взбалмошной природы.
Переживём с ней как-нибудь
Вираж февральский високосный,
Мятежный, снежный, влажный бунт
Во мне и в воздухе гриппозном.
Наплачемся навзрыд и всласть
За все растаявшие зимы:
Они приходят, чтоб пропасть —
Белы, прозрачны, уязвимы,
Непредсказуемы, тихи,
Сродни и сумраку, и свету,
Швыряют, как снежки, стихи
Влюблённому в февраль поэту.
И голубая кровь чернил
По белой, будто снег, бумаге,
Ручью весеннему сродни,
Течёт в размашистой отваге.