Глеб Пудов - Представления (сборник)

Я показал свои вирши одной поэтессе, волею судеб оказавшейся сотрудницей того же федерального учреждения культуры, что и я. Она подарила мне книгу своих стихов и пригласила придти на заседание Лито, членом которого состояла. Стихи ее мне были не близки, их темы меня не волновали. Вообще к женской лирике я отношусь… никак я к ней не отношусь. Она далека от меня. Я даже не могу критиковать или хвалить кого-либо. Тем не менее, на заседание пошел (посмотреть на «живых поэтов»).

Меня постигло разочарование. Шумная компания очень взрослых людей со старушкой – секретарем. Борьба самомнений. Неспособность выслушать мнение оппонента. Нескрываемое сожаление Главного о потере своего времени, которое могло быть потрачено на пополнение поэтических хрестоматий. Выслушав стихи одной начинающей и потому очень волнующейся поэтессы, мэтры высказывали свои мнения. Чаще всего речь шла о недочетах в композиции стихотворе ния, о бледности образов, о небрежности к рифмам. Чувствовалось, что мэтры говорят то же самое приблизительно раз в неделю. Потом выступил Главный. Резюмируя вышесказанное, сей суровый господин с тяжелым взглядом долго твердил про тезис и антитезис, про внимание к точности рифмы и т. д. Закончил же он оптимистическим выводом. Последний заключался в том, что большинство недавно вышедших в свет стихов есть перевод бумаги и денежных знаков.

Я вывел из увиденного тезис (пока он не чреват антитезисом): на подобные заседания я больше не ходок. До сих пор не понимаю, как можно принимать всерьез чужое мнение о своих стихах. Автор всех лучше умеет оценить свой труд. Мнение другого человека слишком зависит от различных явлений, не имеющих к поэзии никого отношения. Редкие люди могут забыть об этих явлениях. При этом внутренний опыт все равно никуда не пропадает. Судить чужие стихи человек может только по контрасту: А не равно В. Именно это А мешает объективности вердикта. Конечно, можно не приводя аргументов, подавить авторитетом. Но его, во-первых, надо заслужить (на это требуется много времени и сил), во-вторых, некоторых молодых авторов не удовлетворяет просто большой авторитет. Есть такие странные личности.

Совершенно не представляю, как люди могут понимать друг друга полностью, до глубины – разный жизненный опыт, наследственность, прочитанные книги. И совершенно не понимаю: другому как понять меня, ведь для этого необходима «одинаковая настроенность». Если родится взаимопонимание, надо будет потратиться на медь для памятника. Не мне. Ему, другому.

Человек дорого расплачивается за интенсивные упражнения на ниве изящной словесности. Кроме чувства одиночества, рождающегося от отчаянной саморефлексии в ущерб мысли и деятельности о ближнем, лирический поэт зачастую как профессиональную болезнь приобретает пессимизм, безысходность (как правило, они имеют своей причиной то, что ближний платит той же монетой за равнодушие). При этом значительные результаты деятельности часто приводят к непробиваемой гордыне. Впрочем, многие симптомы высокой болезни знакомы всем фанатикам. При этом я вовсе не хочу обвинить поэтов в вышеперечисленных грехах. Поэзия, если рассматривать ее как профессию исключительно умных и восприимчивых людей, а не как кухонную забаву скучающих ветеранов и полузамужних дам, может иметь свои профессиональные болезни. И это совершенно естественно. Например, кузнец со временем глохнет, системный администратор слепнет. Так и с поэтом. Каждое явление имеет как минимум две стороны. Саморефлексия прекрасна и полезна сама по себе (и необходима), но если она становится избыточной, она – опасна. Умный римлянин [29] Имеется в виду Квинт Гораций Флакк (65 до н. э. – 8 до н. э.). Поэт «золотого века» римской литературы. знал, что говорил, когда восхвалял золотую середину.

Все это, за исключением значительных результатов, имело место и в моей жизни. Я стал невыносим для окружающих. Не слышал других, вопил об общеобязательности любви к поэзии и т. д. При этом я обнаружил в себе интересное свойство: я мог видеть себя со стороны как другого человека. То есть я как бы шел рядом с собой по улице, сидел за письменным столом и заглядывал в тетрадь из-за плеча, помогал себе же покупать книги и проч. Это был эффект постоянного само-присутствия. Он утомлял. Но, надо сказать, сие наблюдалось в моей жизни и раньше. Я почти с наслаждением видел себя страдающим от юношеской любви, умирал от умиления при виде своей благотворительности etc.