Глеб Пудов - Представления (сборник)

Позднее я прочел некролог Н. Я. Мандельштам, в котором наткнулся на фразу: «Это гнусная ложь, что великому искусству необходимо страдание». Слова принадлежали нобелевскому лауреату по литературе.

Стихи в ту пору получались другие, по сравнению с уральскими. Мне они казались лучше. Я и сейчас так думаю. Но «лучше» только как этап к другим, более поздним, стихотворениям. Все же что-то в них меня не устраивало. Однажды я пошел в книжный магазин и купил книгу по теории стихосложения. Горизонты моей вселенной вновь расширились. Поначалу я даже растерялся. Но потом принялся за глубокое погружение.

Пришло ошеломление, когда я узнал, что большинство моих стихов написано трехсложниками! Причем почти чистыми. Склонность к этим размерам я не могу объяснить до сих пор. Разумеется, не все мои стихи – дактили, амфибрахии или анапесты. Оказывается, на меня порой находило ямбическое и хореическое настроение (о существовании дольников, тактовиков и остального я тогда еще не подозревал). Сегодня мало что изменилось. Временами пишутся стихи только одним или двумя размерами. Другими, как сознание ни насилуй, не пишется. Потом настроение меняется, на смену одним приходят другие.

В то время я начал весьма серьезно относиться к технике стихосложения. Я кропотливо подсчитывал количество ударений, отмечал места пиррихиев [23] Пиррихий – отсутствие ударения в ямбе или хорее; спондей – стопа ямба со сверхсхемным ударением, то есть два ударения подряд; цезура – словораздел в стихе; правило альтернанса – правило чередования рифмованных стихов с мужскими и женскими окончаниями (стихи с однородными окончаниями могут стоять рядом только в том случае, они рифмуются между собой). , спондеев, цезур, четко следовал правилу альтернанса и т. д. и т. п. Часто это шло в ущерб Поэзии. Форма подавляла содержание. Тогда я еще не задумывался о возможности их одновременного и мирного сосуществования. Сейчас понимаю, что форма стихотворения есть продолжение его содержания. Одно непосредственно вытекает из другого. Любые попытки рассматривать их отдельно искусственны и могут иметь место лишь как вспомогательные филологические опыты.

Каждому человеку необходим другой, более, на его взгляд, совершенный человек. Это нечто вроде маяка для моряка. Авторитетная личность требуется всем: верующим и не очень, молодым и пожилым, черным и белым. Особенно это касается людей зависимых, несамостоятельных, робких. Да и просто находящихся в начале какого-либо поприща.

В ранний период моего житья-бытья в Петербурге я ощущал себя одним из послов, отправленных князем Владимиром на поиски веры. Поначалу это мне казалось странным, ведь до переезда в Северную Венецию я уже был знаком как с русской, так и иностранной поэзией. В университетские годы я много переводил английских и немецких авторов. Конечно, выбор мой был более чем фантастичен, меня прельщали даже мертвые птички и золотые косы немецких романтиков. До сих пор прихожу в умиление, читая сии незабвенные строки: «Ich kann das Wort nicht vergessen» или «Ich weiss nicht, was soll es bedeuten» [24] «Ich kann das Wort nicht vergessen», «Ich weiss nicht, was soll es bedeuten.». Строки из стихотворений Д. Лилиенкрона и Г. Гейне. . Тогда это воспринималось не только как последнее слово в поэзии, но и как ее неоспоримые вершины.

Но читал я ту пору иначе, чем в Петербурге. Этот город стал для меня неким катализатором (таким же, как я, знатокам химии подскажу, что по уверениям школьного учебника, катализатор есть «вещество, ускоряющее реакцию, но не входящее в состав продуктов реакции»; одно уточнение: Петербург чаще всего входил «в состав продуктов реакции»). В бытность мою студентом я не видел в стихах ничего, кроме благозвучия и странным образом вырастающего из этого благозвучия смысла. Но это был великолепный период для моего стихотворного будущего. Что-то меня заинтересовало, задело, заставило думать о рифмах и размерах. Поэтому по приезде в Петербург я представлял вполне подготовленную почву. И семена дали ростки.

В первые петербургские месяцы я беспорядочно читал чужие стихи. Мною овладело некое подобие интеллектуальной лихорадки, умственное обжорство в ту пору превзошло все возможные пределы. Я понял, что многое упустил, о многом не подумал, многое не почувствовал. В стихах открывалось что-то совсем нездешнее, неземное. Начинал я с Пушкина (вопреки устоявшемуся мнению о «школьном» Пушкине, никакого отвращения он у меня не вызывал). Через Марину Цветаеву я гренадерской поступью приходил к Мандельштаму, от него – к Ходасевичу, Бальмонту и Блоку, потом прыжок совершался к Щировскому. У каждого я находил что-то созвучное, близкое. Однако в то же время я чувствовал, что мировоззрение этих авторов имеет в себе то, с чем я в корне не согласен. Разумеется, глупо по лирическому герою судить об авторе. Но я читал не только стихи и прозу, но и биографическую и критическую литературу.