Нина Савушкина - Небесный лыжник

Мальчику снилось, будто его всосало
в бездну, где нам зачтется за каждый промах, —
в небо ночное, что летом белее сала,
даже белее сладких плевков черемух.

Видел, как в раскаленной вселенской пицце
тело его растворялось, как ломтик сыра,
и, пробудившись, думал, во что вцепиться,
чтобы остаться частицей этого мира.

Надо сказать, он не то что боялся Геенны,
но одинокому, не отраженному в детях,
сложно продвинуть в грядущее бедные гены,
ибо не знаешь, в какую лакуну продеть их.

Как он в ребяческом страхе мечтал прислониться
к людям известным – актёрам либо поэтам.
Сколь куртуазно склонялась его поясница
к ним за обедом, когда за неведомым бредом

Он устремлялся вослед, как за тем крысоловом,
что неразумных детей увлекает в глубины.
Званым гостям – нелогичным, сумбурноголовым —
сложно постигнуть, за что они были любимы.

Как замирало нутро в сладострастной щекотке,
обожжено, словно искрой, внезапным созвучьем,
как откровенья, что были нетрезвы, нечетки,
он собирал со стараньем почти паучьим.

Кем он себя окружал на любительских снимках,
вспышке навстречу лицом расцветал, словно астра.
Но никогда не узнают стоявшие с ним, как
он их выстраивал в столбики, в строчки кадастра,

чтобы взыскать с них в грядущем, когда они канут —
раньше ли, позже ли, в кущи ли, в пламень адов, —
строфами, главами, где наш герой упомянут.
Ибо зачем он тогда привечал этих гадов?

Мальчик спокойно уснул, ибо выход был найден
из лабиринта пугающей абракадабры.
Вечность застыла, как рыба в густом маринаде.
Он не упустит теперь ее скользкие жабры.

Припомни, как готовились, когда
к нам ожидался из Москвы чиновник,
как размещались рюмки и блюда,
как размышлялось – положить чего в них?

К полудню пропитались этажи
твердокопченым запахом халявы.
Перетирались вилки и ножи,
а те из табуреток, что трухлявы,

поспешно убирались от греха —
подалее от именитых чресел.
В витрине эксклюзивные меха
с продажной целью модельер развесил.

Как свет зари из вымытых окон,
как жизни неизведанной попытка,
лучился новорожденный бекон
средь куполов алмазного напитка.

В аквариуме там живой осётр
парил, вообразив, что жизнь нетленна,
над родичами, что свой смертный одр
нашли в пакетах полиэтилена,

и тем гостям, что подошли впритык
к морским продуктам шагом торопливым,
исподтишка показывал язык
с белесоватым мраморным отливом…

…Всё изменилось через полчаса.
В потеках коньяка ржавели рюмки.
Припрятанная утром колбаса
торчала у буфетчицы из сумки.

Фуршет окончен, свита отбыла,
их ожидал ещё обед и ужин.
подобно голограмме, из стекла
мерцал осетр, но был уже не нужен —

Ни всплеск хвоста, ни трепет плавника,
ни погруженье в тёмные глубины…
Мы интересны до тех пор, пока
свежи, полезны и употребимы.

Зачем ты мне воображенье
когда-то даровал, Господь?
Недужное его броженье
мне выворачивает плоть.

Я в ожидании провала
молчу, фантазию зарыв
поглубже, чтобы не прорвало
её внезапно, как нарыв.

Но где в кругу несоответствий
я воплотить её смогу?
Вот так порою дарят в детстве
не шоколадку, а фольгу.

Что ж я не радуюсь подарку,
не относясь к числу обжор?
Зачем увлёк меня под арку
неугомонный ухажёр?

Его я тотчас обложила
за то, что был ко мне влеком.
Во лбу его набухла жила
лилово-бурым червяком.

Из этих слов, как бы из кучи,
он будет долго выползать…
А на дворе мороз трескучий,
и слова некому сказать.

Господи, пошли мне жизнь вторую
или первой новый вариант.
Я свое нутро отполирую,
словно лакированный сервант.

Я из жизни исключу ошибки,
всяческих соблазнов избегу,
чтобы мыслей золотые рыбки,
вспыхивая, плавали в мозгу.

Вместо неопрятного овала
к подбородку стёкшего лица
выточи мне то, что чаровало
всех бы – от начала до конца

этой новой, непохожей жизни.
голос дай – чтоб нежен и певуч,
плоть мою расхристанную втисни
в оболочку хрупкую, как луч.