Юлия Мамочева - The Bestелесность

Тише, потомок. Замедли бессмысленный ход.
Вчувствуйся в суть. В ленинградски свинцовую высь.
Выстрадай сам эти суточки, все девятьсот.
Я помогу тебе, ты – не сломаться клянись.

Сможешь представить клубящий снарядный смрад?
Видеть голодные глазоньки тех детей?..
Вслушайся в воздух: с тобой говорит Ленинград —
Голосом, сорванным тысячами смертей!..

Нынче-то свеженько: славься да хорошей;
Нежишься сам над Невою, навзрыдно нов…
Но не затянутся плотью рубцы траншей,
Вырытых прежде – руками моих сынов!..

Сердцебиенье моё – метрономный гул
Чёткими точками: Нечет. Молчанье. Чёт.
Время играло на нас – и назло врагу.
Время дробилось – а нынче оно течёт.

Чувствуешь ли меня? Слышишь ли, милый мой,
Ужас, что в мирные годы невыразим?
…Я для тебя, коченея, крепчал зимой,
Я научился совсем не бояться зим.

…Вечны под пудрою времени рытвины ран.
Пульсом по улицам сытым – мои шаги:
Я прорастаю из межвековых мембран
Памятью внуков – на мёрзлой земле могил.

Я пробиваюсь морщинами площадей,
Призраком мужества в людных брожу местах…
Помни, потомок: я жив для тебя. Владей!
Видь меня – тенью роскошества-на-костях.

Слушай же голос моих индевелых уст!
Стой, сколько сможешь. А после, решив уйти,
Просто представь себе горько-земельный хруст
Тех иждивенческих ста двадцати пяти.

Да, засыпая в теплыни своих пенат,
Слушай тяжёлую горько блокадную высь…
Помни, потомок: с тобой говорил Ленинград.
Память о нём сохранить поклянись.

Спи спокойно под свист метели,
Усыпляющей, голубой…
Небо цвета промёрзшей гжели
Расстилается над тобой,
Накрывает морозной тенью,
Колыбельной сводя с ума.
Хочешь вырваться? Нет спасенья —
Всюду ночь. И зима, зима…
Вот уже, оплетённый дымкой,
Мир затих, молчаливо строг…
Только бродит сон невидимкой
По узорам пустых дорог.
Спит Земля, не ища возмездья,
Ветра слыша гудящий хрип.
А над нею плывут созвездья
Косяками священных рыб.

Старый сад не исчез из вида,
Он не скрылся, заснув, из глаз…
Отчего ты грустна, Немезида,
Будто смертный предвидя час?

Стали дни по зиме короче…
Так зачем же теперь, впотьмах,
Ты, дитя итальянской Ночи,
В ленинградских молчишь слезах?

Серебрит драгоценный иней
Королевских дубов резьбу,
И лежишь ты, моя богиня,
В деревянном лежишь гробу.

Припорошена снегом тога,
Пальцы стиснули лавра цвет…
Не гляди с укоризной строго —
Ведь иного спасенья нет!

Гром бомбёжек – твоя панихида,
Вместо лиры поёт снаряд.
Но не гневайся, Немезида:
Отстоит тебя русский град!

За садовой чудной оградкой
Он живёт – не погиб, не пал!
Стала ты его ленинградкой,
Он тебе пантеоном стал.

Рвут зенитки. Под эти звуки
Зимний Летний свой сон хранит,
И промёрзшие чьи-то руки
Гладят мрамор твоих ланит.

Кто-то хрипло читает «Отче»,
Хороня, точно клад – в скале,
Божество итальянской ночи —
В подсолённой от слёз земле.

Но не надо могилы бояться:
Не пройдёт и десятка лет —
Из траншеи номер семнадцать
Выйдешь снова на белый свет,

И сквозь кружево стройных линий
Ты победе – живой и сладкой —
Улыбнёшься – зарёй, богиней
И расплачешься… ленинградкой.

Умер день.
Старый скряга!
Увы – ни гроша наследства.
Ни копеечки ломаной, ни ерунды на память.
Лишь сиротка Луна, за монету сойти надеясь,
Серебрит отраженьем тоскливым речную наледь.

Без нелепой агонии, без поминаний былого,
Но от этого все же не менее безвозвратно.
Господин скончался!
Не мучаясь:
Раз – и готово.
И сгорел подчистую сразу в печи закатной.

Облака в океане чернил
Напрягают жилы,
Пахнет ветер не то валидолом, не то шампанским…
Я б цветов поднесла – да нигде не видать могилы.
Я б оплакала – да не отпето по-христиански.