Андрей Драгунов - Подробности

Когда-нибудь после, когда не наступит старенье,
но детская шалость пройдёт вместе с первой любовью,
оставив усмешку и несколько кратких мгновений
на память тебе и состарится вместе с тобою.
Когда, переросший тебя, твой посаженный кустик
собой заслонит вид на дом и другие строенья,
на тень отмеряя пространство, пусть даже из лучших
своих побуждений в пределах родного селенья —
тогда, может быть, я тебе расскажу, что случилось
со мной и с другими. И, может быть, даже узнаешь,
откуда берутся цветы на безродных могилах,
к которым дорогу мостит неприметная память.
Тогда, может быть, не останется больше вопросов
каких-нибудь разных, со всякими там запятыми
в фразах – короче, чем мат пресловутых матросов,
что так разговорчивы, но не запомнилось имя
хотя бы кого-нибудь – память всегда однобока
в своих предпочтениях, в вымысле и в вспоминаньях,
таких же коротких, как ветер горячий с востока —
и только слова продлевают его завыванья
в полночной тиши. Может быть, повезёт – ты узнаешь
короткую правду о том, что творится на свете,
пока подрастают кусты, да и ты подрастаешь,
и солнце глядит на тебя – ни за что не в ответе.
Попозже расти, мой племянник, не ведая страха.
Ещё благосклонна к тебе предстоящая старость.
Ещё не промокла от крови льняная рубаха.
И память ещё впереди, а не то, что осталось.
Ты, может быть, скажешь однажды, что всё – пустословье,
досужие сплетни какой-нибудь дряхлой старушки —
взгляни – в небесах за тобой наблюдает с любовью —
звезда – и не та, что горит в новый год на макушке
виниловой ёлки. Взгляни, и, возможно, оттуда
тебе без меня перескажут события всуе —
какой-нибудь ангел, что также в преддверии года,
глядит на звезду и надеется – всё ещё будет —
простая снежинка окажется Божьей слезою! —
и ты, утеревшись, заметишь – снежинка не тает
в горячих ладонях. И вспомнишь беседы со мною,
когда даже ангелы вечером спать улетают,
поскольку с утра мокрый снег и земные заботы —
вода говорлива в растаявших масляных лужах.
И ты побежишь, успевая ещё на работу —
к тому же зима. И звезда скрылась в тучах к тому же.

Пейзаж, назначенный пожизненно в окно —
единственная радость поселенца,
чья жизнь на подоконнике давно
сложилась – с книгами и каплями для сердца,
на всякий случай. А в углу окна
засушенная бабочка пылится
с поломанным крылом – в угоду нам
она опять на свет не возвратится,
как Феникс, что из пепла и в окно —
ищи его, свищи, на самом деле,
как в сказке. Ну да, впрочем, всё равно,
в каком теперь он царствует пределе.
В каких краях. За пыльное стекло
свет проникает, как за занавеску
лучами тонкими, которые назло
хозяину играют повсеместно,
разыгрывая некий передел
пространства, обозначенного выше,
на составные. Если не успел,
то остаются только сыр и мыши,
грызущие доставшийся кусок
из мышеловки, продлевая время
живущего ещё на малый срок —
пока он кормит их, встав на колени
над мышеловкой, чтобы новый сыр
достался им на завтрак или ужин —
в достаточном количестве. И мир —
со светом или без совсем не нужен
тому, чей глаз, прикованный к листу,
лишь различает чёрное на белом
при свете лампы. Стёкла на носу
лишь добавляют разности и в целом
снабжают зрение количеством вещей,
что так необходимы под рукою —
чернила, лист, пяток карандашей.
Да свежий сыр, что от мышей не скроешь.

Из фотографий скроенный пейзаж
на крашенной стене – воспоминанье
о прошлой жизни – парк, фонтан, витраж
в гостиничном окне – теперь названья
остались только. И куда ни глянь —
увидишь только выжженное время —
на подоконнике засохшую герань
и сторожа, что это время греет
своим присутствием, страдая от того,
что охраняет не предмет, а память
какую-то. И девушка с веслом
ему способствует мясистыми руками.

Сугроб опять по крышу. Сорок три.
Чего ещё от жизни? хлебный мякиш
с какой-нибудь изюминкой внутри
и кофе чтоб дымился настоящий —
не суррогат из хлеба и тоски.
Чего ещё, пока светла дорога,
и облака ещё не на куски,
в лохмотья – чтоб не так убого
смотрелось небо в списках мастеров,
когда они расписывают местность
со всем усердием и замысел таков,
чтоб узнаваема для всех была окрестность,
заполненная лесом и людьми —
знакомая картина совершенства,
где из пейзажа только соловьи
готовы петь из чистого блаженства
от этой жизни. Медленная тень
от дерева легла на подоконник.
Чего ещё от жизни? Этот день —
ещё один. И на обед рассольник.