Валерий Гурков - Васильковая Русь

– Ну, хорошо, а что играли вы?
– Прощальный с Родиной Огинского то полонез.
– Пусть остаются все. Сыграли хорошо! Достойное творенье, достойно похвалы.
И ты прости меня, старик! Замявшись, шляхтич произнёс: Прости меня, отец!

Махну ка я в Рязань, в деревню.
Пока светло, пока дорогу видно.
Одно беда, что конь мой древний,
Помрёт в пути, вот что обидно.

А значит, снова Новый год в Москве.
Балы и карты, холод в декабре.
Устал от светских всех манер.
Я больше воин, а не кавалер.

Пошлю ка Прохора вновь за вином в трактир.
Ведь чем-то надо душу согревать!
Французы, говорят, хотят нарушить мир.
Коня придётся, видно, помоложе покупать.

Знать, надо тятеньке писать письмо:
Пусть шлёт наличные, что выручил за лес.
Задумчиво он посмотрел на двор через окно,
Там пёс соседский появился и исчез.

Калитка грохнула о ставень, раздался голос:
Иди, иди отсель, вот проходимец и подлец…
Перстами, запустив в кудрявый волос,
С бумагой и пером открыл ларец.

А вскоре, написав трактирщику письмо,
Он прочитал его, и подпись там поставил:
Денис Давыдов, а ниже написав число
И, Прохора позвав, в трактир отправил.

Пришёл декабрь метелью белой,
Снежинки на свету горят.
Они, как бабочки, не смелы,
Танцуют вальс вперёд, назад.

Прохожий, завернувшись в шарф,
Спешит быстрее на работу.
Высотка, словно книжный шкаф,
Машинами прикрыла томную зевоту.

Весь город спит во множестве шкафов.
Зима не спит, по городу бродя.
К неудовольствию таджиков и котов.
Им лучше летняя, пусть жаркая, пора.

У мавзолея ели голубые,
Как часовые стражами стоят.
Тут захоронены вожди иные.
В стенах Кремля, как вредный клад.

Их, как богов, народ мой возносил,
И в том проклятие народа моего.
Лежит и тот, кто больше всех убил,
Россию изничтожив, так отмстив за брата своего.

Не сам он убивал, а карандаш его,
Подписывая декреты и указы.
Он напрочь загубил деревню и село,
Россию в целом загубил, что европейская проказа.

Я не сужу его, как всех воров в законе.
Он был счастливый человек!
За алчной местью жил в погоне,
И имя будет жить его, но проклят он уже вовек.

Теперь другие времена.
Россия стала вновь великой, хотя иной.
Другие люди, другие правят имена.
Орёл вновь воспарил над окровавленной звездой.

Кумач развязан на руках России.
Над нею гордо реет триколор,
И над Москвою небо синью,
И мавзолей стоит, как наш позор…

Над дубравой солнце клонится.
Там, где ивушка в речку смотрится.
Облака плывут вдаль зовущую.
Я судьбу кляну проклятущую…

Не мытарь мне душу, душеньку
И любовь верни, и подруженьку.
Серебром звенит мурава – трава,
И слышны в тиши ветрены слова:

Не вернуть тебе, знай, любви уже.
Он к другой давно весь присох в душе.
И подруженьки не вернуть назад.
Во сырой земле третий год подряд.

Над дубравой солнце клонится.
Там, где ивушка в речку смотрится.
Облака плывут вдаль зовущую.
Я судьбу кляну проклятущую…

Завыл в трубе разбойник ветер,
И молнии по небу нить.
Похоже непогожий нынче вечер.
Подкину я полен, чтобы не дать огню остыть.

Вновь прохудилось за гардиной небо,
Дождь с градом, словно из ведра!
Давно я в этом доме не был,
Где жил отец, теперь живёт моя сестра.

Всё та же мебель, обстановка,
Да только нет как год отца.
Марыся, кошка, старая плутовка,
Теперь хозяйка этого дворца.

Она как женщина, к мужчинам льнёт
И от внимания замлевшая урчит.
Пол мраморный холодный, словно лёд,
За двадцать лет, не потерявший вид.

Столетний Бёзендорфер в отблесках камина
Навеял отзвуком далёким и родным,
И столь же старая над ним картина…
Я встал и тихо подошёл, неся Марысю к ним.

Пюпитр любезно показал мне ноты Баха.
Давно не слышал я его.
Рояль задумчиво, как будто бы от страха
Вдруг заиграл токкату с фугой ре-минор.

Завыл в трубе разбойник ветер,
И молнии по небу нить.
Вновь Бах наполнил этот дом и этот вечер,
Не дав огню в душе моей остыть.