Оговоренных,
За прах повырезанных, выжженных
Не погребенный.
Прости за стон под корень скошенных
С детьми, с дедами,
Породно и порозно брошенных
К могильной яме…
Что полосы траншеей вскопаны —
Что рыли сами,
Что косы как колосья, копнами
Под сапогами.
Не помни их, зарытых заживо —
Герои разве.
Давно на теле шрамы зажили,
Не раны – язвы.
Прости, что хлебные да травные
Твои угодья
Тяжелым снадобьем отравлены —
Моею плотью.
Так мне ли предъявлять ручательства,
На крови клясться,
Что не свершу я ни предательства,
Ни святотатства.
Сними истории проклятия
На древность рода.
Прими, прими в свои объятия
Дитя-урода.
Сколько длинных минут
В веренице безумно длинных недель —
Сквозняк.
Человек продрог,
Хотел
От ветра найти приют —
Не смог,
Иссяк.
Сердце стиснул в кулак
И грел.
Долго брел наугад —
Слышал тополя запах клейкий
И щекотное шептание елей
Сквозь березовый ливень и липовый шелест —
Зачарованный сад…
Захмелел
И воздуха полный глоток
Сделать хотел —
Не смог:
Будто огонь вдыхал.
Тогда крепче ладонь сжал,
Суставы сводил так,
Чтобы входило в кулак
Сердце, а сам
Вдаль глядел без участья.
Боль-ток пронзает запястье
Как жалит оса,
Боль-туман
Подступает к самым зрачкам,
Но только затвердевает рука
Человека,
Держащего сердце свое в узде…
И по воде,
В надтреснутой скорлупе облаков
Проплывает лицо его.
Заиндевела его голова,
Заиндевела от самых висков,
Окаменела рука,
И пальцы не расцепить никак
Человеку,
Сжавшему сердце свое в кулак.
Скрипучий уклад коридора —
Шаги как движение лет.
Под спудами дряхлых запоров
Колоды вчерашних газет.
Замки отпираются туго,
И старческой дрожью стекла
В цепях ледяного недуга
Себя выдают зеркала.
А с улицы просится шорох,
А с улицы вихрем сквозняк
Вздымает слежавшийся ворох
Ненужных и пыльных бумаг.
А в окна врывается рокот
И скрежет, и визг тормозов,
Букет реактивных полетов,
Цементная взвесь корпусов.
И уличный ветер задорный
Разносит по комнатам сор:
Дурманящий гомон перронный
И гарь пережженных рессор…
Размыты лепные карнизы,
В овалах не видно ни зги.
В подъезде по лестнице снизу
Знакомые слышу шаги.
Мне в сводках погоды нет проку —
Так ясно, что грянет гроза,
Едва я взгляну ненароком
В зеленые эти глаза.
Здесь ли к полуночи ходит вагон
И от полуночи за полночь где-то,
Где закругляется пыльное лето,
Где для трамваев устроен загон?
Так утомителен час двадцать пятый
Стрелкам, терзающим диск циферблата,
Дважды с одиннадцати восходящим,
Дважды к полуночи за полночь бдящим —
Стрелкам, двойные минуты цедящим,
Стрелкам, стальные пути наводящим,
Рельсы раскатывающим без счёта
На непомерный овал поворота.
Так утомителен час двадцать пятый,
Полуистлевший, прошедший, проклятый,
Стрелкам, вонзающим темени в темя
Тенью удвоенной дойное время…
Нет, до полуночи здесь не доехать,
Бодро тряся бубенцами в разгон:
С вечера все перевешаны вехи,
Не довезёт до конечной вагон.
Множатся числа трамвайных маршрутов,
Цифрам не значащим верить невмочь.
С вечера все перекручены путы,
Рельсов ремнями стреножена ночь.
На поворотах, в толкучке, в трамвае
Бывшего времени суть маета.
Время вчерашнее не убывает,
И непомерна его пустота.
Я жду,
Пока ты устанешь меня забывать.
Я жду, пока
Дни станут короче, а ночи длинней
Тополиных лиловых теней.
Пока
Ещё алеет закат,
И лишь за вёрстами вёрст
Рдяный восток развёрст —
Иначе ночь коротка.
Я жду. Но сперва
Зеленеет трава,
Потом желтеет в свой срок,
Потом у самых у ног
Снега покров лёг,
Потом
Дождь дрожащим перстом
Тронет тени у глаз —
Так тысячи раз.
Я жду. Смех, плач.
Дети играют в мяч,
И оранжевый мяч надувной
Похож на луну.
Вот и теперь – как давно:
Дневной иссякал жар,
С неба стекал шар
И струил желтизну.
Луна – апельсин, жар,
Потом костяной шар,
Потом голубой свет,
Потом её нет.
Так тысячи лет.
Читать дальше