Александр Петрушкин - Тетради 2017 года

клёкот земли в них и перегноя пустоты
в свете горели или точнее сгорали
и расширялись внутри каждой смерти, как ноты
в щели из выдоха, где – как гортань – продолжались.

Так вот слепая гортань назовёт и увидит,
как из столба снегопада, что в общем-то птица,
падает наше зерно и становится чашей —
той, из которой выходим, устав миру сниться.

Глаз птицы, выбитый сквозь камень,
в окружности других глазков
дверных, древесных и прозрачных,
скрипящих будто свет в покров.

Всё, что здесь было – только двери,
как слайд, кипящий на стене,
я перешёл твои все звенья,
которые звенят во мне.

И, заключив тебя в ладоней
замок, я камнем стал на дне
у голоса, который тонет,
зияя, будто он плотней.

Круглый, круглый, круглый свет
катится, меня стирая
в рай, которого здесь нет,
разрезает глаз по краю,
вынимает из грязи
ластиком из снега жёлтым,
отрывает лепестки
и становится неплотным.
Я теперь здесь космонавт:
Лайка Белка или Стрелка —
руки больше не дрожат
и собаки смотрят сверху
то, как тела мёртвый зонд
рассыпается до праха
Бог мой, Бог, теперь я твой —
круглый там, где свет – рубаха.

Пепел бабочки, что скоро станет звуком,
ниткою, сшивающею землю
с некою о этой почве мыслью,
с выдохом, которым прах развеян,
с чёрным облаком, что встанет снегопадом,
где метелью, пойманной в стоп-кадре,
мы с тобой споём о них осанну,
пропадая в дырку – не в нирвану.
Бабочка моя, мы станем слухом,
где не существует расстоянья,
времени и чёрно-белой кожи —
только звук, летящий перед нами.

Хор разгорится, как будто пчела свет ужалит, жалея —
прежде была слепота или яблок жужжащий
звук – тот, который на тьме, в белый свет индевея,
преображался в предметы, как линза нестрашный.

В нём молоко проливалось и хлеб был уловлен:
хруст – это корка поспелой воды, и – за льдом скрытой – рыбы —
что теперь скажешь, от звука отпавший обломок? —
если предметы не вечны, а звук раздробился,

словно его монолит стал замёрзшей рябины
ягодой, множеством, эхом, невнятицей чисел,
то есть падением, вектором света в Харибды
чёрной воронке, которою ты защитился

там где пчела, полосатая сота из звука,
в центр лабиринта летит сквозь промокший свет яблонь —
тронешь её, а точнее – остаток полёта,
в хворосте хора горящий, и – в колыбель её ляжешь.

Пред ним здесь каждый одинок —
сиротский воротник
подняв. По воздуху плывёт,
как сон, его плавник,

его дыхание, его
дрожащий поплавок,
и чайка что поднимет ввысь
то небо, что легко

в своих разрывах, и в пальто
похожем на меня —
стоящего, как соловей
на животе огня,

в котором, скоро замолчав,
откину шкуру я —
теперь совсем не одинок,
как капелька дождя.

Тело подходит к воде – словно отец с поученьем,
но отражения нет – впрочем, нет и мученья.

Что там за телом горит? Что говорит, как сухара,
с той и другой стороны этой воды, что есть жало

или холодный ответ для заходящего в воды
тела, которое снег, память, охапки дыханья,

хвороста тронутый шум, дыма гляделки и прятки,
гумос для ангельских труб, что вырастают вкруг лесом,

гимнами, прялкой пустой, паром февральским, паромом
что стрекозою густой его провожает до дома.

Освобождаясь, когда кончено всяко ученье,
тело подходит к воде, себя ощущая, как жженье.

Замёрзший в цокоте копыт —
красивый этот свет горит
и поднимается в дыханье
из удивлённых лошадей,
испить его сюда пришедших
из водяных своих корней.

И лошади шуршат за светом,
где в незнакомых голосах
растёт тростник до низа сверху
в потрескавшихся их губах,

где птица в клетке или галька
по-человечески поют —
посмотрят в свет, затем согреют,
потом испьют.