Николай Калиниченко: Московский пират

В глазах кашалота протяжная гаснет мысль,
Пока он недвижный лежит в полосе прибоя.
Взлетают гагары, и волны целуют мыс,
И небо над пляжем пронзительно-голубое.

На шкуре гиганта отметки былых побед
С тех пор, как спускался, подобьем Господней кары,
В кромешную бездну, куда не доходит свет,
И рвал, поглощая, бесцветную плоть кальмаров.

Вот снасть гарпунёра, что так и не взял кита.
Вот ярость касаток, кривые акульи зубы,
И старый укус, что оставила самка та,
Которую взял подростком в районе Кубы.

Он видел вулканы, и синий полярный лёд,
И танец созвездий над морем в ночи безлунной,
Беспечный бродяга холодных и тёплых вод,
Как знамя, над хлябью свои возносил буруны.

Но странная доля – проклятье больших китов,
И в этом похожи с людскими китовьи души.
Владыкам пучины, как нам, до конца веков
Из вод материнских идти умирать на сушу.

Взлетают гагары, и волны целуют мыс,
Заря безмятежна, а даль, как слеза, чиста.
В небе над пляжем упрямо штурмует высь
Белое облако, похожее на кита.

Ты помнишь, капитан, Барьерный риф?
Немолчный чаек зов и снежные кипени,
В сапфировую глубь ведущие ступени
И тени хищных рыб, как стаи гончих псов,
Спешащие в лесах за поступью оленьей.
А помнишь шторм у мыса Горн? Когда
Вздымалась к небу чёрная вода,
И рваный парус бился, словно птица,
И даже боцман начинал молиться,
Когда в разрывах туч, как Божия десница,
Являлась нам вечерняя звезда.
А на Борнео стаи обезьян?
А контрабанду розовых кораллов?
И ту гречанку в крепости Чембало?
Её хотя бы помнишь, капитан?
Опять молчишь… Не отвечаешь ты…
Ужель и впрямь объятья дымной грёзы
Тебе родней, мой друг, чем радуги, и грозы,
И пышных облаков багряные хвосты?
Бежим со мной туда, где вертится штурвал,
Где слышен скрип снастей, встречающих муссоны,
Где только лишь затем нужны притоны,
Чтоб, встретив их покой, дурманящий и сонный,
Свободный человек о море заскучал!

Рождённый ползать летать не может.
Сказал и сам себе не верю,
И как поверить, когда под кожей
Зреют курганы жемчужных перьев.

Когда ты ходишь, беремен небом,
А всем плевать, потому что сыты.
Ты бьёшь по ним обнажённым нервом.
Они опускают забрала быта.

А небо жжёт и горит в гортани,
Квадратное, острое небо смыслов.
Рождённый ползать, и вот – ЛЕТАЮ!
Орбитой мечты, облаками выстланной.

Очнулся на миг, под крылом планета.
Понедельник, утро, в метро тесно.
Граждане, уступите место поэту!
Будьте людьми, уступите место.

Его ещё не забыли.
Соседи расскажут вкратце,
Как рылся в автомобиле,
Ходил на канал купаться.

Нескладный, худой, лохматый,
Одежда как на чужого.
Едва ли он был солдатом
И вовсе не пил спиртного.

Работал по будням в книжном,
В субботу играл на флейте,
Чудак с бородою рыжей.
Его обожали дети.

Он часто вставал до света
И что-то на крыше строил –
Антенну, маяк, ракету,
Из жести неладно скроенную?

За это его ругали,
А он лишь молчал угрюмо.
Милицию вызывали,
Писали доносы в Думу.

И вот дождались, накликали
Беду, что давно витала.
Флейтиста – на время в клинику,
Ракету – в приём металла.

Наутро в подъезд загаженный
Явились медбратья дюжие,
Здорового быта стражники,
Вязать и спасать недужного.

Вломились, а он – на крышу,
В ракету, и люк захлопнул.
Потом приключилась вспышка,
И стёкла в подъезде лопнули.

Что было? Одни догадки.
Пресс-центр объяснить не может.
В газете писали кратко,
Мол, был смутьян уничтожен.

Но правды никто не знает,
Лишь только расскажут дети,
Что рыжий флейтист играет
Теперь на другой планете.

Конечно, детям не верили,
Но факт оставался фактом,
Случайно или намеренно
Чудак запропал куда-то.

Ушёл, а внизу остались
На кухнях пустые споры
И жизнь с эпилогом «старость»
Из длинной цепи повторов.

Работа, зарплата, отдых,
Орбиты колец кружение
И небо над крышей в звёздах,
Как вызов… как приглашение.