Софья Хромченко - Добрая память

Время бежало. В двадцать девятом,
Как и предвидел Матвей, по стране
Частные всюду закрылись пекарни,
Заводы и фабрики, и ателье.

Всё отходило Советам. Не минул
Участи общей в ту пору купец
Бывший. Для многих безвестно он сгинул,
Впрочем, судьбе его был не конец.

Прислуги в дому у него не осталось,
И сам дом изъяли. Ютился с женой
В коммуналке московской, – конечно, не радость,
Но был счастлив тем, что хотя бы живой.

Из прежнего дома им взять разрешили
Личные вещи, особой цены
Не имевшие. Сбыв их, беднее купили
Еще, дабы взгляда привлечь не могли.

Купили посуду и мебель. Неплохо,
Коль су́дьбы несчастных припомнить иных,
Пока обходилась чужая эпоха
Со ждавшими мер несравнимо других.

Ольга готовить когда-то умела,
Хозяйство вести. Вспомянув отчий дом,
Где научиться тому и успела,
Справлялась неплохо с домашним трудом.

Муж на работу пошел: подыскали
Службу ему, скрыв в архиве его.
Большого труда на той службе не ждали –
Ходил бы для вида, и то ничего.

Георгий Петрович доверье старался
Всё ж оправдать, и работы своей,
Пусть и грошовой, отнюдь не стеснялся.
Что ж, коли до́жил до пасмурных дней?

Шутил над нуждою. Ему миновало
Лет пятьдесят пять. К прислуге былой,
В Москве закрепившейся, Ольга бывала
И столь же охотно звала всех домой.

Гостей принимать она очень любила.
Мужа жалела. В заботе ее
Столько тепла, столько нежности было,
Что с ней забывал разоренье свое.

Всё прожили вместе… «Вот, Оля, ведь странно, –
Георгий Петрович смущенно сказал
Однажды жене. – В жизни, кажется, давней
Страх свой я помнил. Детей не желал.

Теперь ничего мне не страшно – ребенка
Хочется. Всяким бы принял его.
Я знаю: не время, а был бы он только!
Какой стал дурак! Правда, Оля, чудно́?»

Ольга в ответ ничего не сказала,
Лишь улыбнулась. Всему вопреки
Сильнее, чем прежде, того же желала.
Вздохнул: «Видно, оба с тобой дураки».

Обня́л жену крепко. В себе еще силу
Чувствовал, чтобы дитя воспитать,
Если даст Бог, лишь бы власть не сгубила.
Вскоре ребенка случилось зачать.

От счастья у Ольги глаза засветились,
Когда поняла. В коммуналке порой
Тою полгода еще не теснились:
Стол, стулья, кровать, у́же нету какой…

А пришла жизнь. «Я люблю тебя, Оля», –
Шептал купец бывший, не помня себя
От радости. Чувство оставленной боли
Прошлого бедность внезапно дала.

Казалось, что всё это было не с ними,
Что раньше, – с иными, чужими людьми,
Которые память свою подарили,
Когда всё равно что в могилу легли.

Много раз Ольга хотела признаться
В грехе своем давнем, в глаза глядя, – сласть
Была бы пред мужем о том разрыдаться,
Сказать, как жалеет, что выпало пасть.

Что никогда ему не изменяла
После… Казалось, такой разговор
Убрал бы последнюю тень, что стояла
Меж ними, но жизни причудлив узор.

Сердцем она вдруг теперь оглянулась,
А признаваться ей не в чем – само
Всё пеплом в души тайниках обернулось,
Движение жизни стряхнуло его.

Глядела на мужа: он чувствует то же?
Да. В скромной одежде негаданно стал
Георгий Петрович вдруг сердцем моложе,
Какой-то задор странный взгляд излучал.

«А мы, вправду, оба ума не лишились
От горя?» – тревожно спросила жена. –
«Бог знает. Иные б уже удавились.
Но мне моя жизнь ныне радость одна.

Я очень хочу жить. И долго. Ты рядом.
Ты любишь меня», – сам сказал за нее,
Что говорила и телом, и взглядом,
И множеством слов, упустивши одно.

Ольга, услышав о том, покраснела,
Как гимназистка: «Да я ведь сказать
Первой тебе не однажды хотела!» –
«Поторопиться решил подсказать.

Оленька, жизнь моя…» – К мужу прижалась
С мыслью: «Он самый родной для меня».
Сердце ей жёгшим вдруг грудь показалось
От чувства к нему: «Как люблю я тебя!

Егорушка, миленький, если придется
Жизнью своей заплатить за кольцо,
То сожаленья о том не найдется».
Ей на плечо уронил он лицо…

Дряхлых дядьёв его арестовали –
Недавно узнал. Его братьев-сестер
(Их дети и внуки давно содержали)
Терзал страх ареста. Робеть им позор!