Лариса Миллер - А между тем

Неясным замыслом томим

Или от скуки, но художник

Холста коснулся осторожно,

И вот уж линии, как дым,

Струятся, вьются и текут,

Переходя одна в другую.

Художник женщину нагую

От лишних линий, как от пут,

Освобождает – грудь, рука.

Еще последний штрих умелый,

И оживут душа и тело.

Пока не ожили, пока

Она еще нема, тиха

В небытии глухом и плоском,

Творец, оставь ее наброском,

Не делай дерзкого штриха,

Не обрекай ее на блажь

Земной судьбы и на страданье.

Зачем ей непомерной данью

Платить за твой внезапный раж?

Но поздно. Тщетная мольба.

Художник одержим до дрожи:

Она вся светится и, Боже,

Рукой отводит прядь со лба.

Хоть кол на голове теши –

Всё улыбаешься в тиши.

Тебе – жестокие уроки,

А ты – рифмованные строки.

А ты – из глубины души

Про то, как дивно хороши

Прогулки эти меж кустами

Ольхи. Твоими бы устами…

Живи, младенческое «вдруг»,

Уже почти замкнулся круг,

Уж две минуты до конца,

И вдруг – карета у крыльца.

И вдруг – средь чащи светлый луг.

И вдруг – вдали волшебный звук.

И вдруг – жар-птица, дед с клюкой,

Края с молочною рекой.

Уходит почва из-под ног,

Ни на одной из трех дорог

Спасенья нету, как ни рвись.

Но вдруг, откуда ни возьмись…

Приходит Верочка-Верушка,

Чуднáя мамина подружка.

Она несет большой букет.

(Сегодня маме тридцать лет.)

Несет большой букет сирени,

А он подобен белой пене,

Такая пышная сирень.

Я с пышным бантом набекрень

Бегу… Гори, гори, не гасни,

Тот миг… И розочку на масле

Пытаюсь сделать для гостей…

Из тех пределов нет вестей,

Из тех времен, где дед мой мудрый

Поет и сахарную пудру

Неспешно сыплет на пирог.

И сор цветочный на порог

Летит. И грудой белой пены

Сирень загородила стены.

Среди деревьев белых-белых

Пансионат для престарелых.

Он свежевыбелен и чист.

И валится печальный лист,

Под стариковские галоши.

И нету неизбывней ноши,

Чем ноша отшумевших лет.

И нынешний неярок свет

Для старости подслеповатой.

Прогулка для нее чревата

Простудой. И «который час»

Спросил меня в десятый раз

Старик. Не все ль ему едино

Начало дня иль середина,

Когда свободен от сетей,

И графиков, и всех затей

Мирских, когда уже на стыке

Времен и вечности, где лики

Всегда незримые для нас,

Должно быть, различает глаз.

И что там крохотная стрелка?

Она бесшумно, как сиделка,

Хлопочет до скончанья дня,

По циферблату семеня.

До самого времен скончанья

И ближе с вечностью венчанье.

И память ходит по пятам.

А я еще покуда там,

А я еще покуда с теми

И там, где жестко правит время,

Настырно в темечко клюет

И задержаться не дает.

И миги, яркие, как вспышки,

Слепят и жгут без передышки.

И тесен мне любой насест.

Охота к перемене мест

Еще покуда мной владеет.

И кто-то обо мне радеет,

Из ярких листьев тропку вьет

И яркий свет на землю льет.

Дорога или бездорожье,

Но лист горит, как искра Божья,

Преображая все кругом,

Убогих и казенный дом.

Встань, Яшка, встань. Не умирай. Как можно!

Бесчеловечно это и безбожно,

Безжалостно ребенком умирать.

Открой глаза и погляди на мать.

Ты погляди, что с матерью наделал.

Она твое бесчувственное тело

Все гладит и не сводит глаз с лица.

И волосы седые у отца.

Он поправляет на тебе рубашку

И повторяет: «Яшка, сын мой, Яшка».

И повторяет: «Яшка, мой сынок».

Гора цветов. Венок. Еще венок.

…Пришел ко мне смешливым второклашкой.

Нос вытирал дырявой промокашкой.

И мы с тобой учили «I and You»,

«I cry, I sing» – я плачу, я пою.

Как жить теперь на свете. Жить попробуй,

Когда вот-вот опустят крышку гроба,

В котором мальчик, давний ученик.

Его лицо исчезнет через миг.

И нет чудес. Но, Господи, покуда

Еще не наросла сырая груда

Земли, не придавили снег и лед,

Приди, вели: «Пусть встанет. Пусть идет».

Все было до меня, и я не отвечаю.

Законов не пишу. На царство не венчаю.