Борис Марковский - «Я напишу еще одну строку…» Избранное

Раздарил, растерял, не сберег:
Пастернак, Цветаева, Блок.

И Камоэнса пасмурный лик —
сколько было вас, избранных книг?

Как в ущелье разбойничье эхо,
затерялся и канул Вальехо.

Вот еще один свежий шрам —
это гордый ушел Мандельштам.

Изумрудные хокку Басё.
Больше нет ничего. Это – всё.

Вдруг – тихий голос, шелест крыл
и слог божественной чеканки:
со мной всю ночь проговорил
владелец сломанной шарманки 3 3 Александр Цыбулевский «Владелец шарманки». .

Вернитесь, – я кричал, – куда вы?
Кричал, не сдерживая слез…
Предсмертный хрип Акутагавы,
вращение его «колёс» 4 4 Акутагава Рюноскэ «Зубчатые колеса». .

Разве ты – настоящий писатель?
Что молчишь, иль язык проглотил,
незадачливых слов бормотатель,
заклинатель змеиных чернил?

Все дудишь в деревянную дудку…
Брызги слов. Но не видно ни зги, —
разве можно доверить рассудку
этот крик сквозь туман: «А-музги!»

Уже во тьме не различаю лиц.
Причуды памяти… Воскресный вечер.
Всё, как в тумане – чашки на столе,
и толпы любознательных прохожих,
спешащие в кино и из кино.
Глаза друзей повернутые внутрь.
Мне некуда спешить. Неяркий свет
чуть освещает мертвое пространство,
где, прислонившись к телефонной будке,
стою, прислушиваясь к голосам,
и ничего не жду – ни от себя,
ни от других…

Снова снег заслонил тишину,
и сугробы растут, как грибы.
Стоит кресло придвинуть к окну —
и уже не уйти от судьбы.

Он идет, как безумный кентавр,
по заснеженным мертвым холмам;
вот он входит в соседний квартал,
подступая к замерзшим домам.

И в его неподвижных зрачках
я не вижу уже ничего
кроме страха господнего… страх…
Только страх за себя самого.

Мне больше не нужны слова,
они мне сердце рвут на части…

Договорились – в два.
Пришла в три с четвертью…

О счастье
уже давно не думаю, мне жизнь
наскучила, как фильм бездарный.

«Держись, – шепчу себе, – держись…
за тонкий листик календарный!»

Что за постыдная морока —
торчать весь день в пыли гардин?
Отсюда путь один – в Марокко
или – в растлительный Берлин.

Гора невымытой посуды,
на дне бокала – кубик льда…
Не умереть бы от простуды
или – от боли и стыда.

Не поможет ни райское пение,
ни курортное грязелечение,
ни тоскливое столоверчение,
всё уже не имеет значения —
вещуны, колдуны, хироманты,
раз в неделю – тибетские мантры,
Кашпировский, Мессия, Майтрейя…
Лишь в Евангелии от Матфея,
как подсказка – шестнадцатый стих:
«по плодам их узнАете их».

«Не пишешь, не пишешь, не пишешь…»
О чем же тебе написать?..
О том ли, что ветер над крышей
листву заставляет летать?

О том ли, как мне одиноко
в неприбранном доме-тюрьме?..
Ты помнишь, у раннего Блока,
а может быть, у Малларме?

Всё та же, всё та же морока,
вселенская хворь или хмарь —
кромешная музыка Блока,
аптека, брусчатка, фонарь…

Подарил колечко —
больше ничего…
Спит под снегом речка
в ночь под Рождество.

В печке Угли тлеют,
за окошком снег…
Он один согреет,
он один – для всех.

Снегопад, снегопад…
Над прохожими, над домами,
будто кто-то, невидимый нами,
красит в белое крыши и сад.

Кто просыпал на нас конфетти?
Осторожнее, не спугните
этот снег, что сошел, как наитие
лишь затем, чтобы снова уйти.

Это – в розовом шарфе февраль
на своем суматошном концерте,
где звучит одинокий рояль,
говорит о любви и о смерти.