Инна Кабыш - Кто варит варенье в июле…

Русская жизнь насквозь литературна.
Мы страна слова (оно наше дело).
Мы живем по писаному: с листа.

Я к вам пишу – чего же боле?
Что я могу еще сказать?

«Пишу», «сказать» – это поступок,
это для Татьяны, «русской душою», дело.
Да еще какое!
Дело жизни.
Дело судьбы.
Дело женской русской судьбы.

Сначала я молчать хотела…
(молчать – не говорить – не делать)

Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить…

«Слышать», «молвить» – это тот
прожиточный минимум, без которого
нельзя.

Но в том-то и дело, что
Слово – это первотолчок: оно
«было в начале», а потом – была
жизнь, был весь мир.

Слышать – молвить – это самообман
(слукавила!), точнее,
это первотолчок сердца.
На самом деле Татьяне как всякому
русскому сердцу
нужен весь мир и вся жизнь
другого человека.
Она проговаривается:
«…Была бы верная супруга
И добродетельная мать».

Ваша, Онегин, супруга,
Ваших детей мать:
неужели Вы не поняли?
(Вы – поняли:
«Когда б мне быть отцом, супругом
Приятный жребий повелел…»)

Ибо Вы – «воля неба»
(читай: написаны на небесах).

Татьяна хочет, чтобы Он (егин) был
для нее всем в обмен на всю себя
(«судьбу мою… тебе вручаю»).
Но – не пришлось.

Встретившись в пространстве,
разминулись во времени:
условие необходимое, но не достаточное.
Как в школьной теореме.

И ничего не докажешь.
Он в другом кругу, точнее,
на другом витке,
ибо круг у нас один.

И все вернется на круги своя.
Туда, где (в 1831 г.)
«я думал: вольность и покой
замена счастью. Боже мой!
Как я ошибся…»

И все вернется на круги своя.
Туда, где (1834 г.)
«На свете счастья нет,
но есть покой и воля…»

Это закон русской жизни:
возвращаться по кругу к тому,
от чего ушел, внутри себя обернувшись
на 180°.

И утверждать – там,
где отрицал (Онегин).
И отрицать – там,
где утверждал (Татьяна).
И возрождать то,
что разрушили.
И разрушать то,
что наворотили.

И вечно Татьяне убеждать:
«Я буду верная супруга!..»
И вечно Аленушке умолять:
«Не пей, козленочком станешь!..»
И вечно жене голосить:
«Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты!..»

Ничего не докажешь.
Он все равно уйдет, выпьет,
сделает по-своему.
Чтоб потом вернуться.
«Дожив до двадцати шести годов…»
Побывав в козлиной шкуре.
Без ноги или в цинковом гробу.

И захочет начать сначала.
И снова будет слово.
Но Татьяна уже будет другая,
верней, «другому отдана».
И снова не встретится со своей судьбой
(во времени, ибо место у нас – одно).

Судьба России —
это извечная не-встреча с самой собой.

Я понаслышке знаю о России,
я не застала старую Москву.
Но ведь живут же как-то в Хиросиме:
вот так и я живу.
И сколько мной получено в рентгенах
и сколького уже не получить,
не знаю. Но, по счастью, память – в генах:
не обокрасть ее, не облучить.
…В ночи безлунной раздвигаю шторы
и выхожу в открытое окно,
в безлюдные московские просторы;
как в космосе, на улице темно.
И жутко. Это время порешило
какую-то церквушку и судьбу
и снежною кутьей запорошило…
Прижмусь к стеклу – звезда взойдет во лбу:
мой третий глаз, всевидящее око,
моя планида до скончанья дней,
и если прежде было одиноко,
то станет так, что некуда одней.
И не моргнут глаза мои сухие,
когда в районе левого соска
в меня войдут неслабые стихии:
московский сленг и русская тоска.

Словно живу по второму разу:
все уже было, было, было!..
Словно меняю шило на мыло,
хазу на хазу, рак на проказу.

Снова ничья оказалась – вот чья,
и под ногами все те же листья,
Эк, у судьбины улыбка лисья,
Эк, у любови усмешка волчья!..

Снова отчизна на том же месте,
ибо, как узник, бредет по кругу.
Ох и послал же Господь подругу! —
с кем поведешься, с тем сдохнешь вместе.

Наверх глянешь – с веткой ветка:
накрест и – сквозь прутья – просинь.
Никуда не деться: осень.
Осень – золотая клетка.