Владимир Кучерявкин: До Янджоу тысяча ли (сборник)

И пляшет парень в каске набекрень.
А с ним и пуля мирно засмеялась.
И вот уже легла на город тень,
И до мечты осталась малость.

Как некий крокодил, развесив уши
И расползаясь по миру всем задом,
Сидела ночь под окнами, едва дыша,
И что-то бормотала, не спеша.

Ты книгу раскрывай, листай её всю ночь,
Когда уже не крокодил, но время,
Бесстыдное, однако: чем не столяр —
Скоблит, скоблит, потом накладывает колер.

И вот в мирах её, бывает, кувырнёшься —
И белое лицо вплотную прянет,
Как будто бы всю жизнь, смеясь, скакал
И вдруг увидел хладный тот оскал.

Когда голова разбежалась куда-то,
Ушами приветливо в небе махая,
Я знаю: то кайф подошёл бородатый,
Призывно виляя хвостом малахая.

Трамвай запылённый забухал по рельсам,
Где горько глядит пассажир на меня,
Развесив кудлатые, нервные пейсы
На фоне встающего сумрачно дня.

И здесь, за хребтами Тянь-Шаня, в долине
Конфуций копает весной огород.
Летает по воздуху ловко мотыга.
И песни спивает счастливый народ.

А каллиграф ползабытого княжества У
Бабочкой лёгкой блаженно порхнул на траву.

Лежу пластом на раскладном диване
На звёзды я задумчиво гляжу.
Храпит в постелях милое семейство,
Комар летает злой, жу-жу, жу-жу.

И ходят по небу таинственные звёзды,
Летят в пространстве звонкие кометы.
Их тень проходит по земле, как ветерок,
И кажется, сойдёт с ума планета.

Но нет, ещё не время изумляться.
Народ, как прежде, утром прыгает ушатый
В своей разбитой, но прекрасной кепке.
И просыпается в Кремле глашатай.

И так всегда пока. Лежу над бездной,
Она черна своей улыбкой благосклонной.
И мирный храп в родимых мне кроватях
По всей вселенной разносится бездонной.

То облака, то голова набрякнет
И кружится в изменчивых мирах.
То вдруг тевтонец подойдет и что-то брякнет,
На краски глядя, старый вертопрах.

Sehr guter, Freund, schön Kunst, Genosse,
Ich war in Russland, Stalingrad, Odessa…
Смущаясь, сигарету выплюнет, вспорхнёт
И станет вновь в руке растрёпанной газетой.

А птичка всё над головой поёт и пляшет!
Валит толпой угрюмый, недоверчивый народ.
И голова, опять съежжаясь к изголовью,
Вдруг разевает изумлённый рот.

Утро пыльное, пустое.
Солнце бледно сквозь туманы
Смотрит на моих прохожих,
Словно бы вполоборота.

Вот стоим и ждём трамвая.
Там он где-то еле едет,
С Карповки, исполнив лихо
Повороты, пируэты.

Тут же каркает ворона.
Распушила хвост и скачет
По качающейся ветке,
По сучкам на тусклом небе.

И трамвай прекраснодушный,
И угрюмый мой прохожий,
Да и сам я в новой шляпе
Восхищаемся и едем.

Едем-мчимся, взявшись дружно,
Тормозим на перекрёстках,
Лампочкой мигаем, пылко
Изгибая к другу выю.

А потом приедем, встанем,
У метро поставим транспорт
Наш любимый и железный
И выходим, как живые.

Продажи – ноль. Француз чего-сь шукает
И дышит пылью, как толстый паровоз.
Далёкий Невский за решёткою мелькает.
По нём валит толпа, задравши нос.

На злые, непросохшие глаза
Отвсюду деньги лезут, хулиган,
Снуют, снуют по пыльному асфальту,
Заглядывают каждому в карман.

А тот хромой, он бабочка иль мальчик? —
Куртина машет баксою зелёной —
В лучах горячих пропорхал и скрылся…
И просыпаюсь, опять развоплощённый.

С утра до вечера сижу, уткнувшись в книгу.
Подошвой шаркает народ различного пошиба.
И вдруг, как птица чахлая, запрыгал!
И дым табачный, словно в глотке рыба.

Фирмач угрюмый тянет жилы сладко,
То вскочит на картину, то вздохнёт
И по автобусам рассядется с улыбкой…
О нет, клешнёй не помахаю вслед!

В большом кармане, как Вселенной, пусто.
Не радует ни солнце, ни картина.
И грохот отдалённый чудится, и хрусты,
И на страну мне наползает паутина.