Владимир Харкевич - Василиса

На стекле твоя ладошка,
За стеклом вокзал.
Подожди еще немножко,
Я не все сказал.

Поезд мой, скрипя вагоном,
Сдвинул шар земной.
Отмеряй, судьба, прогоны,
Увози с собой.

Ты меня уже не встретишь,
Пред тобой я чист.
Поезд мой растаял в лете,
Перевернут лист.

И сейчас, наверно, где—то
Ты не сможешь спать.
Как в кино, вокзал и лето
Будешь вспоминать.

И сквозь дымку дней дождливых
Смотришь вновь и вновь
Фильм, где много дней счастливых,
Где жила любовь.

В глуши, где дом убогий, бедный,
В углу, придавленный дверьми,
В пыли валялся кубок медный,
Забытый богом и людьми.

Тот кубок сильными руками
Ковал талантливый кузнец.
Его украсив вензелями,
Закончил дело наконец.

Князь, оценив работу эту,
Сказал ему: «Ну, молодца!»
И, отсчитав ему монету,
Купил товар у кузнеца.

С тем кубком он ходил в походы,
В поля сраженья, а потом
Из кубка пил вино свободы,
Глумяся над поверженным врагом.

И кубок был жене по нраву.
Та с кубком в горницу вошла.
Пред тем насыпала отраву
И князю спешно подала.

И кубок проклят был семьею.
Вдова рыдала у стола.
Валялся кубок под скамьею,
А жизнь безудержно текла.

И шли века, летели годы…
Наш кубок жил среди людей.
Он целовал уста свободы.
С ним был блаженный и злодей.

И алых губ, пылавших страстью,
И умирающим глоток.
Поил лекарством от напасти
И от чумы спасти он мог.

Он побывал у сатанистов,
Где с шестикрылою звездой
Он был наполнен кровью чистой,
С него лакали чередой.

И, помнивши отца заветы,
Там, тайно выбрав ночь темней,
В подвале прятал в нем монеты
Ворчливый ростовщик—еврей.
Хозяев всех любил наш кубок.
И целовал их всех в уста.
Теперь пробит и согнут набок.
А в нем лишь пыль да пустота.

Его нашел, отнес на Пресню.
Пытался чистить, а потом,
Мыча под нос уныло песню,
Узбек отнес в металлолом.

Я усну. Есть такое средство,
Чтоб родительский дом посетить.
И вернуться в далекое детство,
И прощенья у всех попросить.

Там, где бабушка в белом платочке,
Где колодцы стоят – журавли,
Кот лежит у натопленной печки, —
Там, где лучшие годы прошли;

И где двери всегда нараспашку,
И без комплексов детвора,
И черемуха в белой рубашке
К вам в окошко стучит до утра.

Вот и брат мой, промокший до нитки.
С ним краюху делю пополам
На скамейке у старой калитки,
Обсуждая ребячьи дела.

Мать обнимет меня, пожалеет,
Напоивши парным молоком,
На скамейке широкой постелет,
И укроет пуховым платком.

И, конечно, по Божью закону
Крестным знаменем осеня,
В изголовье поставит иконку
И помолится за меня.

Многострадальная Россия
Устало кризиса ждала,
А в светлом храме литургия
К смиренью христиан звала.

Народ роптал – все как обычно.
К победе партия звала.
Сосед ругался неприлично.
А жизнь по-старому текла.

В Москве трудились депутаты.
В палатах тихий храп стоял.
Писались умные трактаты,
Весь соблюдая ритуал.

А где-то за большою лужей,
В Американском городке,
Сбежавши от российской стужи,
Толпились люди налегке.

Усердно все плюя в Россию,
Ушатами носили грязь.
Ругали смачно в эйфории
И рвали с Родиною связь.

И там спортсменка —фигуристка,
Счастливо свив себе гнездо,
По всем параметрам артистка,
Пила шампанское «Бордо»

Но жизнь всегда идет по кругу.
Когда ей там прижали хвост,
Скорее обратилась к другу,
Чтоб он создал для ней форпост.

И вот опять она в России.
Ей в думе кресло поднесли.
Прошла на русских аллергия.
Страданья былью поросли.

А как Америка? Ну что тут?
Там дочка. Все вернется вспять.
Уйдет на пенсию старушка,
Умчит за лужу помирать.

Дождь стучит в больничное окно.
Желтый лист прилип к окну печатью.
Бродит осень за окном давно,
Промочив свое цветное платье.

Тишину палаты не любя,
Вечный балагур и собеседник-
Мною купленный когда—то для тебя,
Твой любимый телефон-посредник