Рита Мурашова - Шабаш. 2009—2018

О тихие сражения с собой
за совесть, честь, достоинство и право!
Когда – смолчишь, когда – заслужишь славу
девицы склочной, ведьмы прописной.

О шабаш мой и тех моих подруг,
которые, хотя не избежали
начертанных чужой рукой скрижалей,
выходят за начертанный им круг!

И радость узнавания сестры
по рыжине, прорвавшейся ей в волос,
по смелости, прорвавшейся ей в голос!..
Нас жгли, и жгут, и будут жечь костры!

Они не знают, как костры горят
у нас внутри и в темной леса чаще;
что крик заклятья в тишине звенящей
огня и лжи сильнее во сто крат.

Какая это честь – стоять на страже,
сердечной страже чей-то. Каждый стук
фиксировать, учет вести им, даже
распознавать пришедших: враг иль друг?

А если будет нужно, вскинуть дуло
надежного и близкого ружья…
Не спать! – дремать лишь, скорчившись, со стула
сползать и падать… «Что же это я?!» —

опомнившись, воскликнуть и с дозором
вновь обойти в зеленой – в цвет глазам! —
шинели все – от пустыря до бора,
приветить всех – от голубя до пса…

В ряды такие всяк не будет годен:
сплошь добровольцы – в этаких войсках!
Я среди них: выпрашиваю орден
за героизм – последнего броска.

Упрямым камнем сотен баррикад
в сосудах возбужденного Парижа
я жду; и вот уже звучнее, ближе
гвардейских ног реакции набат.

И думаю, примкнув своим плечом
к соседу (мы сроднились тут, в отряде):
повстанцев вождь – всегда на баррикаде,
монарх – всегда как будто не причем.

«О, как бы мне хотелось говорить
с самим тобой, носитель алых мантий!»
Но не язык, а резвых ног под платьем
моих нужна в бою нещадном прыть.

И выученным следуя азам,
взбираюсь я, насколько хватит шага,
чтоб заалело полотнище стяга,
пока враги не выдавили залп.

«О, как бы мне хотелось не ценой
гвардейцев ли, повстанцев жизней сотен,
лишить тебя короны! Как ты против
потерь монаршей власти надо мной!»

Но мне в покоях сказочных дворцов
охоты нет искать себе покоя —
уж лучше быть зажатой синим строем
мундиров в огнестрельное кольцо;

уж лучше крик: «Монархию – долой!»,
чтоб супротив – орудия вспылили…
Я – Франция времен Руже де Лиля,
где всюду – бой.

Чтоб лучше слышать, такие Вам уши, Франц?
Поставьте ж, как в вазы, моих комплиментов охапки
в их чудную пару. Позвольте на этот раз
другим пописать – надписать на записках: «Для Кафки».
Нарциссы не вянут пусть в Ваших милейших ушах.
Абсурд? До абсурда Вы сами охочий до жути
читателя. Как тот мифический юноша, я, чуть дыша,
смотрю на озерную глубь. Ваших глаз. И да будет
чуть-чуть нарциссизма – чуть-чуть Вам едва повредит! —
в клубке из сомнений спасительной ниточкой тонкой.
Еврейский галчонок, не каркающий иврит,
гнездящийся в Праге. Ах, в ней бы и встретить галчонка!
На Ваш ежедневный проход между улочек… нет —
на Ваш ежедневный полет меж дерев любоваться
сперва издалека, но вдруг в многолюдстве, в обед
залезть в оперенье – рукою пробраться под лацкан.
(Я? Нет, не влюбилась. Ну вот еще, бремя меня
на хрупкую шею! Ему – одного со мной веса!)
На звон колокольный походят пусть, тише звеня,
с лекарствами склянки, а я медсестрой – на невесту.
Нет, я не пророчу, но сами пророчите – Вы!
Позвольте мне, Франц, прошептать опосля «аллилуйя!»
Избавлены – да, но зачем же так скоро мертвы?..
И веки навечно закрыть чередой поцелуев.

Надежды крылаты?
Чужие – наверно, быть может.
Моя – перепончатой лапой ступает на студень
чужой мерзлоты.
В этом царстве снегов творожных
становится сразу понятно:
теплей не будет.

Другие летят к югам,
когда холодает,
а нашим стаям привычен холод колючий. —
Как мы безнадежны!
Прибиться бы к вашей стае,
да мы не летучи, признаться,
отнюдь не летучи.