Сергей Фролов: В лодке

Наташка из Ленинграда, ну, что тебе ещё надо?
Июньские голубые сумерки над селом…
Мальчишки глаза шальные и голос юного барда,
Река и алмазные бусы, летящие за веслом.

Наташка из Ленинграда, ну, что тебе ещё надо?
Пусть лодка не бригантина, а речка не океан —
В затоне нарвём мы лилий на стеблях холодных длинных
И ты мне букет протянешь и скажешь: мой капитан!

Наташка из Ленинграда, ну, что тебе ещё надо?
Когда ты меня отпустишь из этих далёких лет?
Мы оба живём «как люди», и я не стал капитаном,
И некому подарить мне холодных лилий букет…

Можно только мечтать,
Чтоб с тобой погулять —
Дождь идёт проливной.

Ты ругаешь, смеясь,
Деревенскую грязь:
Ну, какое кино?

Да, в деревне у нас
Что вчера, что сейчас —
В общем, не Ленинград…

Два иль три фонаря
Надрываются зря,
Еле-еле горят.

Ну, да ладно – пойдём.
Как-нибудь добредём,
Ведь тебя не унять.

А кино – про любовь
Будто нашу с тобой:
Ничего не понять.

Мы сходили в кино.

Это было давно…
И не вспомнил бы, но
Дождь идёт проливной.

Ветер в листьях шумит
И заслонкой гремит
Жестяною печной.

Не коснуться и взглядом
Тебя, а не только рукой…
Не бываешь ты рядом,
А где-то за синей рекой.

В тридевятое царство
Твоё не попасть никогда.
Ты не знаешь коварства,
И всё ж далека, как звезда.

Ты – печаль опустевших,
Заросших полынью дорог,
Журавлей улетевших —
Моих ненаписанных строк.

Ты – уснувший ребёнок,
И мне ли тревожить твой сон?
Голос сказки незвонок,
И хмель оплетает балкон.

С ума сходили соловьи,
И было муторно и лунно,
И было скучно и заумно,
И вовсе не было любви.

Но в этом всё же что-то есть…
Странней, чем тайны мирозданья,
Такие грустные свиданья —
Непозабывшегося месть.

Ведь, как душа ни холодна,
Но то, что ранило так больно,
Запоминает, и невольно
Желает повторить она.

Когда, листая месяцы и дни,
Нигде не обнаружите любимой —
Сожмётся, как котёнок нелюдимый,
Душа, и бог тогда её храни.

Когда глухая, тусклая печаль
Вам сердце паутиною затянет
И ваше чувство медленно увянет,
И вы, смирившись, скажете «прощай»

Уже давно не слышащей любимой —
Не вызывайте прежний образ боле:
Он полон робкой радости и боли,
Как маленький котёнок нелюдимый.

Улетела к югу лебедей станица,
Журавлиным кликом отзвучала даль,
Но со мной осталась зимовать синица,
Разгонять тоску мою, скуку и печаль.

Я на подоконник насыпаю крошки,
Чтобы ей теплее было в холода,
И она стучится клювом мне в окошко:
Веселее, друг мой, горе – не беда.

Все пути-дороги снег засыпал белый,
Ни следа, ни звука – всюду гладь и тишь,
А я всё надеюсь глупо и несмело:
Может быть, ко мне ты тоже постучишь.

И когда ночами мается-не спится,
И хрупка надежда, и пуста земля,
Так мне трудно верить – уж прости, синица —
В то, что ты и вправду лучше журавля.

На улице в двенадцать гаснет свет.
Мрак холоден, тревожен, недвижим…
Увидев у окна мой силуэт,
Ты спрашиваешь: где же твой режим?

Ты спрашиваешь это просто так,
И с той же интонацией, шутя,
Я обернусь, отвечу: а, пустяк, —
И отвернусь; а полчаса спустя

Пройду мимо дверей твоих, как вор,
Туда-сюда, и повторю не раз…
Спит общежитье. Гулок коридор,
И эти строки вовсе не о нас,

А обо мне… Об этой тишине,
Изученной шагами наизусть,
О графике дежурства на стене,
О том, что называют словом «грусть».

В Шестаково бабье лето ходит поступью картинной,
В Шестаково бабье лето словно в мае соловьи,
В Шестаково бабье лето вяжет, вяжет паутину
На леса, луга и речку и на волосы твои.

Как идёт тебе причёска с этой нитью серебристой!
Ах, зачем я не художник – написал бы твой портрет.
В Шестаково бабье лето, воздух ласковый и чистый,
В Шестаково бабье лето, словно в мае яблонь цвет.