Анастасия Дадаева - Рубеж

И твои крылья на стене
Напоминают время мне,
Когда мы ангелами были,
Но счастье это позабыли.

Теперь и ты поешь о том
И плачешь, серебро роняя,
И тело января, как ком
Из снега, плавно прожигая.

Ди, дорогая, ты устала —
тяжелый воздух, света мало,
меня едва ли часто видишь.
Молчишь и листиками пишешь:
«Не до тебя… Не до тебя».

Я каждый раз, придя домой,
тебя в объятья заключаю;
замечу новые листки —
погладив, их пересчитаю.
Ты шелестишь: «Уйди, – любя, —
расту неплохо без тебя».

Малышка Ди, ведь ты прекрасна.
На африканских берегах
ты прослыла бы солнцем ясным,
излечивая тьму и страх.
Душа, которая вселилась
в твои ростки, всегда жива.
В нее, в тебя влюбилась. Сбилась
тахикардией пульс-строка.

Дыши, моя
Дыши, моя
Дыши, моя
Дыши, моя Ди.

Ни я для тебя, ни ты для меня
уже давно ничего не стоим.
Ночь снова яду преподнесла:
убийца – грешник, убийство – горе.
Но, каждый день глядя в решетки окон,
что за величеством забора,
я прошу: забери, забери меня
и оставь там, рядом.
Скоро, скоро,
как можно скорее, и память прахом,
и в урну осколками слюны застывшей.
Что, говоришь? Я думаю громко? —
Шестеренками мысли проторивают дорогу
к сердцу, уставшему хлебать отчаяние,
жаждущему крови ближних,
но получающему изгнание,
забвение рукою сил всевышних.

Есть люди, которые в детстве детьми
как были, так ими остались.
Есть взрослые дети – они лет с пяти
характером не изменялись.
Серьезны всегда, и всегда на лице
читаются думы большие:
о мире, родителях и о конце,
к которому – каждый – пришли мы.

Ты потерял мои руки навечно,
ты выбросил их из окна на помойку,
их длинные пальцы, как тонкие свечи,
раздавлены были мужскою набойкой —
подковой стальной каблука каучука,
железным усердием сердца-насоса,
и кость лучевая, что стебель бамбука,
твоей колесницей надломлена. Просто.
Суставы легко обнажились, где кожа
по швам разошлась неминуемых трещин.
На пару повешенных стали похожи:
запястия в петлях, как шеи двух женщин.
Кремирую их, жертва их не напрасна,
и прах понадежней землею укрою:
они будут жить, как тюльпана два красных,
бутонами кисти распустятся вскоре.

В зеркалах грязь.
Готова упасть
ниц пред тобой,
ниц, мое золото.
Синий, слепой,
мертвый, расколотый —
мне всё равно,
всё в равной степени.
Словно давно
ступор во времени.
Руки твои —
в пальцах свечение —
словно в груди
УФ-излучение.

Твой небосвод, может быть, моим станет.
После того, как скалы растают.

Было бы нежностью, замшевым сном,
Если бы горечью не отдавало.
Было бы лучшим возможным концом,
Если бы не возвращало к началу.

Было бы шелком ковра из цветов,
Роскошью волоса цвета каштана,
Если бы не оставляло рубцов,
Толстых, мясистых, извилистых шрамов.

Это было бы солью земли,
Сутью земли, нераспаханным полем:
Если б других, как себя, берегли —
Ближних ли, дальних – по собственной воле.

Если – представь – будто округ война
и вместо сердца ликует граната.
Комья земли под носком сапога —
тесто из грязи на хлеб солдатам.

В кружке-жестянке дрянная вода —
ржавые слезы потресканным лицам,
голая грубая правда со дна.
Камни, осколки в кормушки птицам.

Мирное небо, спасибо тебе —
гладишь макушки наши ладошкой.
Манны не нужно: ты много щедрей,
вновь посылая нам хлебные крошки.

Подальше от памяти, жаждущей стрел,
что в сговоре с сердцем готовит расстрел.
Как сумасшедшая, воет волком,
сидя под дверью. Все без толку.
Каноны шатаются, падают башни,
трясутся руки. А вдруг однажды
Тяжелый случай. Наряд получен,
все по местам в заданных позах!
Слушать команду!
В превышенных дозах
в колбе стеклянной лик растянулся:
глаза колодцами бездны. Запнулся
глядящий в окно распростертого неба.
Твое небо = мое небо.