Игорь Булатовский - Северная ходьба

Сова на ветке лицом ли, спиной
сидит; из головы две веточки торчат,
сидит и кряхтит гýдко: э-э, э-э,

Плохо ей в этот снегопад одной,
а может, хорошо, совсем наоборот,
как, наоборот совсем, – тебе.

Летела стая… Совсем не про них:
зимой они всегда одиночки. Сов семь,
может, наберется иногда

осенью – лететь к нам сюда, «на юг»,
за мышью. Нынче здесь мышь под снегом совсем
и ходит под снегом по ходам,

так что приходится ловить и птиц.
Сова взлетает и крýжится с метелью,
потом снова садится на ель

и сливается совсем наконец
со всем: с ночью, белой от снега, и с елью,
а ты влюбленно глядишь в метель.

Сéмьи в такую погоду на прогулке
лепят снеговиков: отец – нижний ком,
мать – средний, а верхний ком – ребенок.

Звуки в это время не звóнки, а гулки,
снег не скрипит, а хрустит под каблуком,
но детский смех по-прежнему звонок.

Потом снеговики стоят одиноко
и смотрят шишечками, как всё темней.
Пробегают собаки, метят их.

Наутро они почти все раскоканы
и лежат грудой сероватых камней
в желтых многослойных отметинах.

Собаки их любят, а люди скорей нет.
Приходят дети и бродят в руинах,
будто ищут что-то. Их головы?

И кто-то вдруг находит и в руки берет
безглазый, безносый череп любимый
и ставит на останки тулова.

Впереди – старуха с двумя лыжными палками,
позади – старик, в три погибели, с клюкой.
Такая у них нордическая ходьба.

Она не смотрит назад, он – вверх, валкими,
но шаткими шажками держа прямой
курс, по которому ведет Судьба.

Вот уж и впрямь «саувакя́вели», оба
скорей идут, чем идут скорей; скорей
ковыляют, чем идут. Палкоход –

зимняя форма надежды, спорт у гроба,
первенство, не за лавр, так хоть за порей,
за первинки, за родной огород,

который сейчас под снегом, ему тепло,
а им не холодно, но и не жарко;
так и должно быть спортсменам зимой.

У старика под носом не пот, а сопли,
но так и должно быть, соплей не жалко,
жаль старуху и хочется домой,

в кисло-сладкий, густой, предпоследний воздух,
к надбитому кубку и блюдцу к нему,
к некрепкому, несладкому чаю.

Но пяточки палок сверкают как звезды,
но Фрейя к смертному Оду своему
не повернет главы отчаянной…

Я работал дворником четыре месяца
в парке Лесотехнической академии,
меня учили мести опавшую листву «волной».

Я вставал в пять утра и шел к метро вместе с
рабочими, отличаясь от их племени
мешком из полиэтилена – нужен был холстяной.

Потом наступила зима, и стволы в парке
светились изнутри голубоватым светом.
Однажды меня окружила стая собак…

Потом это все надоело моей Парке,
и я сломался на колке льда, но при этом
насмотрелся на утро и растущий из утра парк.

Поэтому я и понимаю дворников,
пусть они иногда не понимают меня,
и в труде им куда больше помогают машины,

но стоит услышать шарк лопаты, корни слов
становятся пятнами голубого огня
и тянут в себя сытную снежную мочажину,

и наступает утро, и лом говорит «цок»,
и лед отвечает «коц», и лежит, покоцан,
и оранжевая спецовка на ветру будто флаг,

и матюги старшей дворничихи идут впрок
этому медленному свету, и в окно сам
он ползет, нещедрый, но от каких-то там тайных благ.

Моя собака скоро умрет, и я
закончу шестнадцатилетнюю прогулку
в парке имени академика Эдгара По.

В детстве мы называли его «поля»,
здесь плохо растут деревья, и мало толку
от новых посадок (торф), и отвести слабó

«полюстровские ключи». Этой водой,
богатой железом, Кушелев-Безбородко
лечил всех желающих, пользовал теплым душем.

Теперь только ржавые пятна весной
на старой траве и новой, лезущей кротко,
напоминают об этом: Мусина-Пушкина

продала эти места Брусницыну,
а тот настроил дач… Здесь лучше всего зимой.
Летом тоже неплохо, но повсюду шашлыки.