Марк Тарловский - Молчаливый полет

Было время. Мерли с голодухи.
Мать-история была не в духе,
И решила братская Казань
Взять последнюю с Коломны дань.
Но не дань былого лихоимства —
Дань рабочего гостеприимства:
Кровлю, хлеб и место у станков
Для бежавших с Волги степняков.
И потомки воина Мамая
В карнавалах Октября и Мая
Составляют здесь и посейчас
Шесть процентов шествующих масс.
Бьют по браку, по прорывам плана,
По ленце, гноящейся, как рана,
И растратчикам чужих минут
В черной кассе плату выдают.
Это смахивает на поминки.
Это плата — тризна по старинке,
Чтоб за гибель человеко-дней
Черный хлеб вкусил прогулодей.
Путь один — и русским и татарам,
И взялись коломенцы недаром,
По три смены, вечно наяву,
Лесом цифр оборонять Москву.
Бьют железо. Расширяют хоз. ст-во.
Производят средства производства,
Льют со стен расплавленную сталь,
А осаде — лютая печаль.

Нас воспитывали на вздоре,
В атмосфере глупых историй,
С детских лет нас учили врать
То про «Русь», то про «вражью рать»;
Нас водили смотреть спектакли,
Где при свете горящей пакли,
Как на скачках, как на пари,
Состязались богатыри;
Нам показывали в «Третьяковке»,
Как цари, мол, бывали ловки,
Умудряясь (любовь слепа)
Сыновьям кроить черепа.
Город-баба, город-шептуха —
Вот копилка русского «духа»,
Поднакапливавшая впрок
Сплетни сухаревских сорок.
Сорок ведер — в каждом бочонке;
Сорок градусов (дважды!) — в жженке;
Конский поезд купецких дрог,
Как мокрица, сороконог;
Каждый храм к своему подножью
Гнул прохожих, во славу божью;
Сорок н а сорок… звон и дрожь…
«Бога славь, а мошны не трожь!»
В переулках Сорокосвятских,
В полосатых будках солдатских
Вспоминали говоруны
Гром «Отечественной» войны.
Над Москвой расстилался порох,
Белый ладан чадил в соборах,
И чеканились ордена
Бригадирам Бородина.
Сорок градусов Реомюра
Никакая не стерпит шкура,
Особливо — кожный покров
Европейских нежных полков…
Сорок тысяч голодных и слабых
Побирались на русских ухабах:
«Cher ami… Cher ami… Cher ami…»
«Шерамыжники, черт возьми! —
Сорок тысяч из полумильона —
Как мы нехристя съели-то, вона!»
Невредимо уйдя от грозы,
Пузо к пузу, лизались тузы.
Где фельдмаршалом — зимняя стужа
От заставы до Дорогобужа,
Где в бесхлебьи и в серии бед
Воплотился генералитет,
Где мороз — согласитесь, Кутузов! —
Понадежней военных союзов,
Там не трудно забить в барабан
И прослыть благодетелем стран.
Пригрозив Мономаховым бармам,
Бонапарт (по-тогдашнему «тать»)
Был освистан российским жандармом
(Что не всякий бы мог предсказать).
Но — актер, уходящий со сцены,
Где весь мир — его зрительный зал, —
Страха ражи, Кремлевские стены
Он под занавес миной взорвал.
Этот страх — только маленький страхик
В перспективе промчавшихся лет,
И сыграл свою партию трагик,
И простыл фейерверочный след.
Но на память о взрывчатой мине
И грозе, миновавшей госпол,
Для «анафем», «осанн» и «аминей»
Царь задумал строить оплот. —
От французской мины отпрянув
Пятерней золоченых бомб,
Этот храм — пятерых тиранов
Засвидетельствовал апломб.
Он, возвысившись именито,
Сотрясался в нутре порой, —
От Каляевского динамита,
От пальбы за советский строй.
Не шнура терпеливой сапы,
Не жестянки с криком «прими!»,
От которой гибли сатрапы
С кучерами и лошадьми, —
Динамитных пилюль отведав,
Золоченый, но горький храм,
На площадке Дворца Советов,
Как пилюля, ты лопнул сам!
Нас воспитывали на вздоре,
В атмосфере глупых историй…
Сказка — складка, а песня — быль
И пилюль золотая пыль.

В Москве, за ручьем Черторыем, ка —
нава, колдобина, выемка.
В Москве, за Неглинкой-рекой, ка —
менья дробит глиноройка.

Взрыхляйся с утра и до ночи, ну —
тро обращай в чревоточину,
Изверженным прахом пыли, ца —
рапай свой профиль, столица!

В грунту из пека и подзола кол —
дует подпочвенный колокол,
В трезвоне обеденных смен — ды —
ханье забытой легенды.

Не благовестящий ли Китеж ку —
рлычет сквозь круглую вытяжку?
Нет, рельсы, бегущие вниз Нью —
Йоркской подсказаны жизнью,

А почву грызущая трасса во —
рчит и грохочет внеклассово,
Вонзая в земное нутро ги —
гантские когти дороги.