вероника старцева: нулевой километр. стихи

еще не февраль, а чернила почти на исходе. выходит,
созрели слова – спелым яблоком ньютону очередному
падать на голову. мне не жарко, не холодно, вот оно:
я наконец-то уместен и внятен, одет по погоде и моде,
созвучен городу.

я мудрее и старше вчерашних написанных слов,
и глупее завтрашних. я новее и чище апрельской капели,
я почти только что из купели, надо мной же корпели
столько учителей. я теперь обнулен – это весь мой улов,
я готов.

я готов километры пешком по дорогам длинным,
из меня никакой супермен, но по-своему славный парень:
я вода, что упрямо и медленно точит камень.
мы же знаем с тобой, из какой ты податливой глины
меня лепил.

мы же знаем, что сила в зерне, не в корнях
столетнего дуба. (а теперь, разумеется, в ньютонах,
после этого яблокопада).

я почти ни к чему не готов, что, по сути, – готов к любому.
расскажи мне, как надо.

раз еще не февраль, а чернила почти на исходе —
значит, стоило только начать.
и пока я нащупывал даже не путь, а просто —
на это право, понял:

то, что мой голос тихий и слабый —
это не повод

молчать.

17.10.15

самый честный из монологов всегда – укор,
рыбья кость в мягком небе, заноза, удар под дых.
я, говорит, разлюбил вести с тобой спор.
я разменял тебя, сложную вечно,
на двух простых.

что посговорчивей – в целом и, главное, – в мелочах.
у них не слова в голове, а браслеты бренчат.
и я, наконец, научился просто не замечать
эту тягучую, как смола, нутряную печаль,

с которой ты носишься, как c семимесячным,
хилым, рано родившимся малышом.
я себя чувствовал будто изнанкой наружу,
кожей вовнутрь – душа нагишом.

и я, говорит, наконец-то себя нашел,
не под твоим микроскопом,
устав подставлять домкрат
под изучающий, сверлящий,
очень тяжелый взгляд.

и страшно,
страшно этому рад.

25.02.15

не делить ни быт, ни сердечный бит, ни кровать,
не делиться важным.
перед тем, как начать до конца забывать —
повстречать однажды,
посидеть босыми на берегу.

каждый сыт по самое не могу
разговорами невпопад
и поэтому просто рад

оказаться в пространстве давно онемевших муз,
где слова потеряли не то чтобы вес, но груз,
превратились в холодную вязкую кашу букв:
«я пишу тебе из… (неразборчиво), милый друг!»

я пишу изнутри себя в каждом северном, где бывала:
в рижской мартовской наледи,
серой питерской заводи —
от вокзала обводного
до причала гребного канала.

я черчу очертело чёткий чёрный пунктир:
терапия – в самой ходьбе.
все города или близко к тебе,
или слишком нет —

ты мой мучительный ориентир,
мой нулевой километр.

посидим босыми, плечом к плечу,
каждый сыт по самое не хочу
разговорами

не о том,

и поэтому я молчу,
ты с закрытым ртом

громко смотришь на воду.

23.05.16

ибо они утешатся – так говорил
и они утешались этим.
плакали горше, делались этим старше,
а иногда и – лучше.

это спасало уши,
но не спасало души.

ибо они насытятся – так говорил,
и они насыщались этим.
жаждали большего, делались этим
столь же, а иногда и – выше.

это не делало ближе,
но возлюбилось ближним.

ибо они узрят – говорил —
вы блаженны, пока не узрели.
помажьте его семикратно
священным елеем, скорее,

пока он не понял, что
не взрослеет – стареет.

ест не еду – просто вкус еды,
пьёт только температуру воды,
во всем ищет след борьбы —
об этом его мольбы.

пока он не понял, что
кружит у самой сути,
у берега воду мутит,
что алчет соленой мякоти
в пресном озёрном соре,