Владимир Евстигнеев - Лемма о невозможности

Любимый мой, как холодно и стыло
Воскресный день колоколами душу
Все замывает, будто полотно
В угрюмой, белой, ледяной реке.
К обеду станет на дворе темно,
И любящим, надеющимся, ждущим
Покажется, что счастие застыло
Монеткою в протянутой руке.

Вот-вот навеки душу погублю,
Ничто, меж тем, не двинется в природе,
И ты, наверно, даже не заметишь
Того, что добродетель мне смешна,
Того, что в каждом вижу я уроде
Твои черты – что, видит Бог, люблю;
Что рано ль, поздно ль от небесных вретищ
Освободиться истина должна.

Так с хмурой юностью навеки мы простимся,
Она иных даров не принимала, —
Она едва ли верила в награду, —
Как только этот невоскресший день,
Когда лишь плачут, ждут и снова плачут…
И ты хламиду скромника надень
И пропусти все восемь ливней кряду…
Пока не утолишь слезою злачной
Ты барабанщицу, тугую кровь,
Все будешь задыхаться, скажешь: мало
Надежды в воздухе! – И разом убедимся,
Что тот, кто мыслит, – всех мертвее мертв.

Неожиданно не страшно,
Неожиданно легко.
До позорных клятв вчерашних
Стало слишком далеко.

Не заботилось, не стыло,
Не горело на ветру
Сердце. И едва ль любило,
Распрощавшись поутру.

Нет ни храбрости, ни страха,
Ни надежды, ни тоски,
Всё решилось одним махом.
Капли. Натереть виски.

Чайник. Белые таблетки.
Белый снег. Седая ночь.
Холод. Лестничная клетка.
Кто там курит? Шел бы прочь!

Шкафчик с пряностями – точно сердце,
За узорными дверцами дом,
Где над душною тяжестью перца
Полыхает гвоздика углем,

Где в имбирные слезы и трели
Вдруг бросает заносчивый тмин,
И цикорий болезненный – в двери,
И в мистический холод – жасмин.

Все признания в вечности длятся,
Omnes conservat Dominus res.
Должен ли я за стрелками гнаться?
Гонор мой – это spes, а не спесь!

Как же просто – замешкаться, скрыться,
Приотстать в середине пути,
С головой под подушку зарыться…
«Мы увидимся, ты не грусти».

Не мытарем, боящимся молиться, —
Но на тебя все ж не подъемлю глаз.
Когда тебя чем свет взыскует птица —
Не лучше ли я птиц во много раз?

Мне страуса пристало оперенье —
Ручьев в снегу безудержный наряд,
Чтоб лепетом губным благословенья
Смешить нагих отчаянных наяд.

И исподлобья глянула полоска
Едва живущих оттепельных дней,
И Божья матерь пробует желëзки
Подпухлые у зябнущих ветвей.

И этот запах вдруг морской, нездешний,
Болезненный, но гордый и пустой,
И вдруг заметны сделались скворечни,
Что проиграло небо в морской бой.

И сумерек толпа срединно-зимних
Валит на площадях митинговать
Уже с утра, хотим ли, не хотим ли,
А «дома быть» – прочтется «вспоминать».

И память, не смущаемая зреньем,
Вся обратится в бесконечный слух,
Но, мира зримого мелькнув влюбленной тенью,
Мир слышимый для памяти потух.

…Вовек всех нужных справок не собрать им,
И это, в общем, вовсе не беда,
Что слишком скоро сорок тысяч братьев
Растают в перспективе без следа.

И снова Лазаря суббота
Грохочет кровию в ушах,
От темени солнцеворота
Едва переступив на шаг,

Вцепившись в рыжий дня загривок,
О ветки влажные биясь,
Она проскачет как Годива,
Над нами испытуя власть.

Она смутит и растревожит
Ненужной щедростью своей,
Она соблазн неосторожным
И антифон грядущих дней.

И потому, едва заслышав
Рыданья, крики от ворот,
И голоса зевак на крышах,
И убегающий народ,

Скажу: По нашим прегрешеньям,
Ты, Господи, повремени:
Не надо чуда воскрешенья,
Живых спаси и сохрани.