Владимир Евстигнеев - Лемма о невозможности

Лишь петел сердится: он душу сторожит
И насовсем не отпускает —
Сердито хохлится и тоненько брюзжит
И крылья по земле таскает,

И хочет показать, что не всерьез,
Сойдя под стук кочующей капели,
Теперь пришел разымчивый Христос,
Двоих не оставляющий в постели.

И – “близкий” прозвучало наугад,
Хотя душа твердила – “ближний”…
Ты видишь, Господи: я сам себе не рад,
Между Тобой и ею – лишний.

Стеклянные сады Семирамиды,
Пруды, каскады, камфора, железо
И помазка торжественные виды
На tour-de-force под звуки полонеза,

И бритовки припрятанные (тщетно),
Шампуни и купальные ермолки,
Фрагменты света на местах заметных
И зеркала действительность в осколках.

И зеркала действительность иная,
Где создан смысл подвижкой нарочитой,
Где все свои, но всё теснится с краю
В сверканьи кафеля многоочитом.

И зеркала вся истина в обмолвках
Богатством назывных распространенных
Соперничает с луком и перловкой,
С восьмым “простите” не в меня влюбленных.

Ты обознаешься, конечно,
Беря с Иакова пример.
Сухой расчет в делах сердечных
Верней, чем ход небесных сфер.

Всё рассчитаешь до копейки,
Чтоб промахнуться мимо уст,
И, с багажа содрав наклейки,
Вернешься лёгок, нищ и пуст.

Вовек не разжимать объятий,
Не верить в глупое «вдвоем»
И разводить ночами слякоть,
Даже не думая о нём.

Вовек не разжимать объятий,
Не верить в гулкое «с тобой»,
Не знать ни справок, ни печатей.
Как в банкомате – вразнобой.

Пусть о тебе миндаль печется,
Кузнечик продает добро,
И плачет, плачет, как сорвется,
И бьется гулкое ведро.

Едва касаясь пальцами стола,
Как будто пульса жизни, виноватой
В том, что рецептов вдруг не соблюла,
Дышать весною выйдя рановато, —
Ты знаешь – лишь тебя она ждала
И сахарную припасала вату
Нежнейшего цветенья миндаля.

Еще слова заочны и легки,
Но речь прямая, будто позвонки,
Под нежной кожицей – ломящая основа,
И безымянной нежности впотьмах
Миндальное железо на устах,
И горечь неугаданного слова.

Недолгий равноденствия привал.
Еще миндаль очей не ревновал
К метафоре, что с похорон богатых
Дурак весенний на крестины звал,
И лишь иносказанья шли в уплату…

О Иоанн! – зияние, провал,
Хиатус лестничный, расчет самоубийцы —
Нырком от вечности непойманною птицей
Меж ребер лестницы в колодезный проем, —
Как сердце падало при имени твоем.

Когда бы гибель не была всерьез,
Тогда бы нас не волновал до слез
Ни город-куст, ни роза Нотр-Дама,
Когда вела б дорога до небес,
Мы шли бы в поле или в темный лес,
Не строили б ни корабля, ни храма.

Не говорили б милые уста
«Я Вас люблю, но мысль моя чиста».

Серебряной ложечкой чистого хора
Тихонько помешивал Бог,
Чтоб души – как бабочки, молча и споро —
С порога на новый порог.

Минуйте, короткой любви данаиды,
Сей мир за пролетом пролет.
Роскошные вас ожидают обиды
И взоров распахнутых гнет.

И будете сряду плясать до упаду, —
В мозаики спряталась ночь, —
И ветер в награду задует лампаду,
Закружит – и вынесет прочь.

Медом и млеком, медом и млеком
Дай напитаться нам, человекам,
Дай утолиться влагой купальни,
Ангелов Творче, Дух беспечальный.

Вот мы друг к другу ходим с дарами,
Ходим украдкой, ходим дворами,
И оттого-то нету нас дома,
Дар неразменный, Дар сбереженный.

Кто-то с казною нищих одарит,
И девяносто девять в отаре
Белых овечек, нежных, послушных
Ночью не бросит ради заблудшей —

Что без разбору бродит с дарами,
Черная, ночью между горами,
Где, стон скрывая, шепчет “Осанна”
Древо столетнее… Ну, Ты знаешь.