Бахтиёр Ирмухамедов - Нетленки. Книга двенадцатая

Помогает грешным очищать уста
И деянья вечным именем Христа.

Не хандрит Святейший ни в одной беде
И предстанет светлым на Его Суде.

Чаяния паствы для него закон,
В православной вере непреклонен он.

Не сойдет вовеки с праведной оси
Патриарх Московский и всея Руси.

Чтобы мрак не вбили в россиян враги,
Патриарха света, Боже, береги!

Возрадуйтесь! – явился цирк
В лице Собчак, звезды тусовок,
Повеселить российский ЦИК
И Русь брехнёй инсценировок.
Собчак – смешное существо
И рождена для эпатажа:
Она любое баловство
Доводит яростно до ража.
Язык ее, как помело,
Метет налево и направо,
Не понимая, что есть зло
И что – добро, а что – лукаво.
Ей очень нравится плевать
Туда, откуда ветер дует,
Приняв беду за благодать
И мудреца за обалдуя.
Ей невдомек, что в мире нет
Ни демократии, ни воли,
И что свобода – тусклый свет
Какой-то призрачной юдоли,
И что Россию болтовня
Уже не раз ввергала в смуту,
Где дым способен без огня
Обрушить все в одну минуту.
Но Ксюше нравится пиар,
Быть в центре взоров и событий,
Чтоб получать с того навар
И не зачахнуть позабытой.
К тому же тешится она
Игрой публичной в самозванку,
Хотя Кремлем привлечена
Изображать не пуританку.
Есть идиоты, кто всерьез
Воспринял Ксении забаву
Пустить Отчизну под откос
И обесценить предков славу.
Но этот видимый сквозняк
В ее головушке – лишь образ,
Как будто ведает Собчак,
Куда показывает компас.
Она дурачит всех и вся,
И в том числе себя невольно,
Псевдоученостью форся,
Хотя ей все в стране прикольно.
Но воскресающий народ
Вслух насмехается над Ксюшей,
Рекомендуя ей свой рот
Заткнуть хотя бы рисом суши
И всуе не упоминать
Ни Крым, ни Ленина, ни Бога,
Ни героическую гать
Через пролив к родным чертогам.
Однако, ветрено плюя
На душ российских благолепье,
Собчак язвит: «Считаю я,
Вы генетически – отребье!».
Такое можно ли простить?
Но снисходительно, без фырка
Ей позволяют мельтешить
Фигляркой собственного цирка.

Он сгорел на глазах у огромной страны,
Обливаясь балладами вместо бензина;
Как Сизиф, поднимал на хребты валуны,
Хотя ведал, затянет их снова трясина.

Осаждал он коней привередливых, но
Они знали, что бард – не любитель покоя,
И неслись по судьбе, у которой панно
Создавалось из нот, обрамленных тоскою.

Ежедневно он рвал свою душу для нас,
Восставал против тех, кто не слышал народа,
Он горел и горел… и в итоге угас,
Не увидев, какой к нам явилась свобода.

Не об этом он пел, чтоб гнела нищета
Население в нем клокотавшей России,
Не тому посвящалась его хрипота,
Чтобы люди друг друга в пороках месили.

Все не так, – восклицал он, – ребята, не так! —
И мечтал о высоком явлении Духа,
Но свалилась страна в непролазный овраг,
Где духовное больше не мило для слуха.

С ног на голову всё перевернуто здесь,
И постыдным деяниям служит мандорла…
Если б знал наш певец, что мы потчуем днесь,
Вряд ли стал бы тогда надрывать свое горло.

Он же к нам обращал огневые слова
Не сходить никогда с колеи богоданной,
Но для нас оказалась желанней халва,
Чем горение с ним на костре первозданном.

Он хотел постелить нам поля для любви
И укрыть нас пуховым небес одеялом,
Ведь в его беспокойной, горячей крови
Всё направлено было к святым идеалам.

Мы же видели все, как прогнившая власть
Обложила его роковыми флажками
И ввергала, глумясь, в запрещенную страсть,
Чтоб он гробил здоровье с чумными дружками.

Он стремился в Париж к ненаглядной своей,
Но стеснен был в деньгах и работал чрезмерно
На аорты разрыв; жег его суховей
И студил аквилон – вместе неимоверно.

Лишь немногие знали, как адскую боль
Пересиливал он, все сценарии руша,
И доигрывал так свою каждую роль,
Словно Гамлет испытывал образ Хлопуши.

Не давали ему ни медалей, ни льгот,
И не брали в печать его звучные строки,
Но протестом ответил на это народ
И зачислил певца самовольно в пророки.

Он всю жизнь простоял у судьбы на краю —
И за эти при жизни мучения ада
Он, конечно, сейчас пребывает в раю,
Но мятежному сердцу это вряд ли награда.