Алекс Брут - Черная-белая

Так пуля говорит бойцу: «Люблю!»
и горячо целует под лопатку.
Так сочиняют самый грустный блюз.
Так восхищаются величием упадка
и превозносят декаданс во всем —
в архитектуре, в музыке, в одежде.
Так капитаны остаются с кораблем,
который обречен в морях безбрежных.
Так уезжают раз и навсегда
от нелюбимых —
с равнодушием во взгляде,
перечеркнув напрасные года
в потрепанной линованной тетради.
Так остаешься в комнате один
под тусклым и невыносимо желтым светом.
И поглощаешь едкий никотин
без планов, без идей и без ответов.

В итоге, все поменяется.
Охотником станет жертва;
началом недели – пятница;
софистикой – миссионерство.
Сплетутся, перемешаются
цепочки причин и следствий.
И снег никогда не растает сам,
но станут сильнее лезвий
твои непослушные волосы.
Хотя, все равно не остаться
(пусть даже без права голоса),
в стране, где всегда семнадцать

Я лежал в траве, на восточном склоне,
наблюдал, как птицы в крикливом тоне
обвиняют солнце, что меньше греет;
а оно молчит, потому мудрее.
Я не слушал птиц и не слушал ветер,
никого не ждал, не мечтал о лете,
не хотел взлететь, не пытался ползать —
замерзал в траве в неудобных позах.
Я лежал один, но при том в обнимку
с Сентябрем, принесшим в кармане льдинку.
И казалось, год без любви – чуть больше
чем могу принять. Я лежал оглохший.

Октябрь начался с ненужных слов,
на семьдесят процентов непечатных.
Я пьяно спорил, и меня уже несло
течение. В руке был невозвратный
билет на рейс «Родные люди – Чужаки».
И я летел без пересадок до конечной,
сжимая от бессилия кулаки,
но улыбаясь всем попутчикам и встречным.
Мы отдалялись, мы спускались в ад
со скоростью слепой секундной стрелки,
наощупь обыскавшей циферблат,
в тот день, когда большое стало мелким

Она снимает кардиган, садится рядом
на край кровати. В комнате темно.
Рукой дрожащей достаёт помаду
и красит губы, как в немом кино.
Потом идёт на кухню, ставит чайник,
гремит посудой, чем-то там стучит
и чертыхается вполголоса, случайно
облившись кипятком. Опять молчит.
Потом приносит чай в тяжёлых кружках,
с негромким стуком ставит их на стол,
как извинение за смятые подушки,
за простыни, за пошленький глагол,
которым можно описать ошибку,
предательство, неверие. Но я
пока молчу и равновесие так зыбко.
Полшага влево – и закончится ноябрь.

Подошла неожиданно с тыла,
прошептала на ухо мне:
«Вот и встретились. Здравствуй, милый,
Наконец-то нашла… по весне.
Я искала тебя по миру:
в поездах, в самолетах, в метро,
в переулках и в съемных квартирах,
на больших перекрестках дорог.
Ты всегда был неуловимый.
Я всегда отставала на шаг,
но судьба неизбежна, любимый.
Что ж ты бегал так долго, дурак?»
Обернулся я к ней удивленно
и спросил ее: «Кто ты, ответь?»
А она обняла утомленно
и ответила: «Я твоя Смерть.»

За окном закричали на резком наречье.
Иммигрантская брань. Ножевые. Увечья.
Чуть поодаль, на лавке сидят наркоманы,
те что утром в метро достают из карманов
сигареты, бумажки, ключи и монеты.
Их не торкает жизнь. Не волнуют ответы.
У подъезда стоит мой сосед-алкоголик.
Он твердит, что заложник кармической роли.
Рядом девушка в синем с коляской и пивом.
Курит тонкие, думает это красиво.
Мы с реальностью кажется несовместимы.
Убирайся, мгновение, ты – нестерпимо.

Я смотрю во двор
с высоты шестого.
И не вижу там
никого живого.

Посещать нужно те места,
где нет ровных прямых дорог,
где кулик не найдет шеста,
где закон – не всегда острог.
Говорить нужно только суть.
Обнимать – словно ждет война.
Быть подвижной – живой, как ртуть.
Отдавать все долги сполна.
Никогда не смотреть назад,
не парить в облаках мечты.
И в системе координат
устояться – любить простых.
Не указывать верный путь.
Никогда не рубить с плеча.
И в итоге, когда-нибудь
твой корабль найдёт причал.