Алексей Недогонов - Дорога моей земли

Не зря я видел сквозь метели,
сквозь бой, сквозь ветер дождевой —
на самой трудной параллели —
с открытой дверью домик твой.

Мы снова сошлись воедино,
мы снова за старым столом.
Не грех, что он малость расшатан —
чтó прочно стоит под вином?

Не грех, что домой принесли мы
задумчивый свет седины —
печать горевых испытаний,
почетную тяжесть войны.

У каждого есть
и разлука,
и встречи желанные есть;
победа моя принесла мне
прямую, суровую весть.

…Встают предо мной как живые
сраженные вражьей бедой:
шахтинец Василий Теплинский,
сгоревший над финской водой;

архангелец Саша Тетерин,
упавший у прусских снегов;
и ты, богатырь Приднепровья,
волжанин Иван Ликунов;

и ты, смоленчанин веселый,
седого Кутузова брат,
отец мой, Андрей Городецкий,
старинный окопный солдат…

Давайте ж, друзья по оружью,
товарищам честь воздадим:
давайте четыре минуты
в молчанье святом постоим.

Давайте четыре бокала
наполним
и дверь распахнем,
поверив, что поздно иль рано
войдут они четверо в дом.

Пусть в эти минуты вместится
железный закон торжества:
живых откровенная горечь
и мертвых живые слова.

Пусть эти четыре минуты
стоят в окружении мглы
на страже Великого Долга
зенитные сосен стволы.

Ни уходящих в небо крыш,
ни соблазнительных афиш,

ни коммунальных милых сцен,
ни разговоров
о сногсшибательности цен
таксомоторов,

ни привокзальной суеты,
ни гвалта рынка —
здесь просто воздух, и цветы,
и кваса крынка.

Здесь мрак, летящий от холмов, —
жары спасенье
да избяное от громов
землетрясенье,

да улочкой бегущий скот,
да поединок
с гусиным клювом у ворот
сквозных дождинок,

да сумерек ночных вино —
его броженье,
да воробьиное в окно
зари вторженье…

Мы знали говор этих строк
стихов отменных
до первых фронтовых тревог —
дорог военных.

Глубокий гусеничный след
в моей долине:
он был вчера — сегодня нет
его в помине.

За эти радостей и бед
четыре года
суровей стала на сто лет
моя природа.

На ней лежит печать войны:
в закате клены.
Не пушками ль опалены
деревьев кроны?

Я узнаю, я узнаю,
и я объемлю
душою всей — ее, мою
родную землю.

Родную — с клеком журавлей,
с зарею свежей
озерных — в молниях траншей —
левобережий,

со взрытым бомбой большаком
в полях совхоза,
с простреленным насквозь дубком
у перевоза,

с бессмертьем горестных минут
пред ясным списком
имен стрелков, лежащих тут,
под обелиском,

с комбайном шумным на полях
державы хлебной,
с Уралом, рвущимся сквозь шлях
ковыльных гребней…

Я узнаю, я узнаю,
и я объемлю
душой всей — ее, мою
родную землю.

Ее. Мою.
Я вижу в ней —
в бессмертной тверди —
свет коммунизма, что сильней
врагов и смерти!

В тыщу девятьсот восьмидесятом
выйдут без некролога газеты.
Я умру простым, как гвоздь, солдатом,
прошагавшим в битвах полпланеты.

Я умру — вы на слово поверьте —
вашим верным, вашим прочным другом,
со спокойной мыслью, что до смерти
всем врагам воздал я по заслугам.

В том году, как броневик, суровый
3ИС-107 пройдет по Сивцев-Вражку,
буду я лежать, на все готовый,
с крышкой гробовою нараспашку.

И студент последней самой моды
скажет, проходя по переулку:
— В силу диалектики природы
он ушел из жизни на прогулку.

Я студенту возражать не буду —
мысль сухая, трезвая, благая:
некрасиво бить в гробу посуду,
истиной наук пренебрегая…

Утром в девятьсот восьмидесятый,
под синичий писк, под грай вороний,
домуправ гражданскою лопатой
намекнет на мир потусторонний.

Вот и стану — запахом растений,
звуком, ветром, что цветы колышет…
Полное собранье сочинений
за меня сержант Петров напишет.