Роберт Рождественский - Лучшие стихи

их голоса…

В оттаявшем небе —

рассветная полоса…

Да будет памятным

каждый

прошедший день!

А каждый грядущий день

да будет воспет!..

Пока эти пули летят,

мы

обязаны жить.

Пока эти пули летят,

мы должны

успеть

вырастить хлеб,

землю спасти,

песню сложить.

…Пока эти пули летят

в тебя и в меня…

Где же она пропадала?

(Поиски – труд напрасный!)

Вновь я ее листаю,

с прошлым —

глаза в глаза.

В этой потертой книжке,

будто в могиле братской —

мертвые

телефоны,

мертвые

адреса…

Уже ничего не поправишь.

Уже ничего не скажешь.

И не напишешь писем.

И не дождешься звонков…

Вот на пустой странице —

Шукшин Василий Макарыч.

А перед этим —

рядышком —

Симонов

и Смеляков…

Как поименный список

армии перед боем

(хватит работы санбатам,

разведчикам

и штабам!).

Ояр!

Куда же ты, Ояр?!

Не отвечает Ояр.

Сумрачно и таинственно

палец подносит к губам.

Строки в потертой книжке

все еще смотрят призывно.

Все еще дышат,

требуют,

вздрагивают и говорят.

Я имя читаю

и слышу

глуховатый голос Назыма:

«Брат,

мы давно не виделись…

Как поживаешь,

брат?..»

Трудно листать страницы.

Видеть фамилии

тяжко…

Зимний полуденный Вильнюс.

За незастывшей рекой

улица Малонёи.

«Стаська! – кричу я.

– Стаська!»

Он улыбается грустно.

Машет нездешней рукой.

Старая, старая книжка.

Буквы поблекли.

Однако

имя любое —

словно

прикосновенье к огню.

Строчка:

«Звонить Паруйру!!»

Два восклицательных знака.

Может, звонил.

Не помню.

Больше не позвоню.

Старая книжка свидетельствует,

жалует

и обвиняет.

Как черный квадратик в «Вечерке» —

каждый ее листок…

Где ты, Кузьмич?

Откликнись!..

И комнату заполняет

неповторимо протяжный,

скорбный луконинский вздох…

Я позабыл о времени,

старую книжку листаю.

Вся она —

будто исповедь

осиротевшей семьи…

Рана моя

открывшаяся.

Память моя

святая.

Други мои – товарищи.

Вечные судьи

мои.

Может,

слишком старательно

я по прожитым дням бегу…

Старые фотографии,

зачем я вас берегу?

Тоненькие,

блестящие,

гнущиеся, как жесть…

Вот чье-то лицо пустяшное,

вот чей-то застывший жест.

Вот детство вдали маячит,

кличет в свои края.

Этот насупленный мальчик —

неужто таким

был я?!

Фотограф по старой привычке

скажет:

«А ну, гляди:

отсюда

вылетит птичка.

Ты только смирно сиди».

Он то говорит, что должен, —

профессиональный тон.

«Не вылетела?

Ну что же…

Ты приходи

потом».

И мальчишка на улицу выйдет

и будет думать, сопя:

«Когда ж эта птичка вылетит?

Какая она из себя?

Синяя или оранжевая?»

И мальчишка не будет спать.

К дому,

где фотография,

он утром придет опять.

Будет взгляд у фотографа

сумрачен и тяжел.

Он мальчика встретит недобрым:

«А-а,

это ты пришел!

Шляется тут,

бездельник,

а ты занимайся с ним…

Не вылетит птичка без денег.

Не вылетит!

Уяснил?»

Паренек уйдет осторожно.

Но, исполнить мечту решив,

он будет копить

на мороженом

сэкономленные

гроши.

Через неделю мальчишка

вернется к дому

тому.

И опять

не вылетит птичка,

обещанная ему.

И фотограф тогда ответит —

будет голос жесток:

«Нет этой птицы на свете,

пойми ты это, браток.

Я говорю серьезно, —

зря ты птицу искал».

И мальчишка размажет

слезы

соленые

по щекам.

Покажется маме

на диво

смешною его беда,

что птичка из объектива

не вылетит

никогда…

Он будет плакать.

Не скоро

он забудет свою мечту.

А потом он окончит школу.

А после пойдет в институт.

Поймет он,

как слово

дорого.

Повзрослеет.

Выйдет в отцы.

И все же

не будет любить

фотографов

за то, что они…

лжецы.

В музее тепло и пустынно.

Директор шагает со мной.

«Вот эта большая картина

написана

перед войной.

И что нам особенно важно —

показан

типичнейший быт…

Названье ее

странновато:

«Никто

никому

не грубит».

На лавке,

как будто на троне,

который всему

научил,

сидят,

неподкупные,