Олег Вулф - Из книги стихов, эссе и рассказов 'Переселенцы'

у которых племянник был правым хавбеком

в московском Спартаке.

РАЗГОВОР ПРИ СВЕТЕ

Глухой проулок,

взболтанный ото дна метелью.

Два человека стоят у окна при свете.

"Что может быть совершенней

жизни: единственного, что конечно",

говорит, кто повыше ростом. "Вот вам картина:

больной, палата

за неким номером, две простыни со штампом.

Горбясь, толпятся подле

прихожане, перекрывясь тенью

неизбежного. Жестоковыйной, угрюмой, старой

жалостью-ненавистью, обращенной, в конечном счете,

на себя. Через минуту мертвый

спускается к уровню ноль. И халат на трупе

выглядит полным жизни в сравнении с содержимым.

Умершее -- мертвей неживого".

"Ах, Алексей Марксизмович, мне бы ваши

рост с красноречьем", ласково замечает

лысый его собеседник. "Видите ли, не выйти.

Невозможность побега и есть свобода.

Смерть муравья бы захлопнула небо. Читайте Вэллса,

вот небожитель с глазами глубоководной рыбы.

Кажется, здесь, в России,

Вэллс неугоден. С чего вы, однако, взяли,

что жизнь возможна и существует?"

"Это, по крайней мере, здесь так называют".

"Ну что ж, политик

судит о ценах по номиналу. Не то -- писатель,

знающий цену вере".

"Кажется, вы смеетесь".

"Как никогда серьезен. Ежели вас смущает

ад, что стоит за истиной, вспомните этот город.

Чем времена глупее, тем выше пенье,

громче песни, больше работы зодчим.

Необходимость запечатлеть эпоху

лишь возрастает по мере ее упадка.

Архитектура трафит тщеславью кладбищ.

И, если Третий Рим не уступает второму с первым,

то Петербург превосходит лучшие из надгробий".

"Я устал", произносит высокий. "Я просто вымер.

И никуда не скрыться, да и куда уедешь:

всякий отъезд интересен лишь тем, как долго

ты в отсутствии. То есть, насколько это

можно назвать изгнаньем".

"Ах, Алексей Марксизмович, мне бы с вами...

Но Россия есть постоянная цель моего отъезда".

Как человек в тулупе, вьюга подпрыгивает на месте.

ЧЕГО Я НЕ ПОНИМАЮ

Чего я не понимаю, так это того, что

можно есть в присутствии нищих.

То есть, что это просто возможно,

а не потому, что чего-то ищешь.

Скажем, рябчиков, абрикосов,

яблок, куриц. Хоть тут не место

посвящать существо вопроса

ни избытку ассортимента,

ни наличию. Просто можно.

Жрать. В присутствии. Нищих.

К примеру, створоженное,

или хрящик. Тонкий, хрустящий свищик.

ДЖАЗ НА ЛЕКСИНГТОН

Русский мат, международный, как женский день,

заработанный шмат квартала, который никто не ест,

кроме времени, швец, и жнец, и на дуде, и снег

в сапоге, и Семидесятая с Lex,

девочки из кафе напротив, немного небес и денег,

джаз на Лексингтон, снежный жжазз,

вымарываемый на лету

ветром с нижним регистром запаха, что как раз

испустил Гудзон,

этот здесь, сейчас,

этот в седьмом поту

музон.

Басовая си бордо в достиженьи иссиней до.

Снег мечетей, храмов и синагог,

снег как он есть, как cшит

на здесь и сейчас, на вообще, на год,

вьюга небесных кур, угодивших в щип.

Снег скрипучих струн с запястьями в швах ладов,

швы рядовых ладов, каждый - прохладный шрам,

музыка в тысячи миль пути,

поздней осенью верхний снег,

гуси стригут купоны пустых небес,

америка музыки - этот нигде ашрам.

Хрипло в городе. Снег по швам.

Вечереющая страна зимы, открытая сторона.

Таня сия велика есть, и Таня танцует на

Семидесятой с Лексингтон снежный джаз,

проклятый лексикон, жадную нежность фраз,

родовые, мощные, снежные семена,

прорастающие рощи снега, белые времена.

НОЯБРЬ, 2003

Занавес поднимается. Сцена. Чацкий

с Карнауховым, оба в тулупах. Густав

Зандиг верхом на стуле. Зандер (тут опечатка):

Анна, где же мой кофий, час как!

Шмидт и Хиблый, оба в шинелях. Густо

вечереет. Потный, смертельно лысый,

входит Патер. Русский язык богат, и все же

мы бедны, как церковные крысы,

- Патер Чацкому. Чацкий: любезный, тише

о высоком. Кармазин: рожи!

Мрак сгущается. Хиблый: где Чацкий? вижу!

Входит Каменноугольный Гость. О боже,

Анна, где же мой кофий! (Зандиг).

Молния. Сцена. Задник

занимается пламенем. Хиблый: к чести

капельмейстера, люди сухие! (Часто

дует на задник. Топчет, сорвав, ногами.

Задник гаснет. Сцена в дыму и гари).

Патер Чацкому: плох танцор. Но хорош как папа.

Чацкий: Вот вам, Анзор, лопата,

гвоздь, дрезина, треух, фонарь и

прощевайте. Все мы серые батальоны