Ярослав Смеляков - Работа и любовь

За типографии окном
шумит вечерний мир,
гудит и ходит без тебя,
товарищ бригадир.

Врывайся с маху в эту жизнь,
до полночи броди]

А ты не слышишь. Ты лежишь,
товарищ бригадир.

Недаром заходил в завком
сегодня плановик.

И станет за твоим станком
упрямый ученик.

Он перекрутит все винты,
все гайки развернет.

Но я ручаюсь, что станок
по–прежнему пойдет.

Ты жизнь свою не потерял,
гуляя и трубя.

Страна, машина и реал
запомнили тебя.

И ты недаром сорок лет
в цехах страны провел,
и ты недаром научил
работать комсомол.

Двенадцать парней. Молодежь.
Победа впереди.

Нет, ты не умер. Ты живешь,
товарищ бригадир.

Твоя работа и любовь
остались позади.

Но мы их дальше понесем,
товарищ бригадир.

Мы именем твоим свою
бригаду назовем.

Мы радостным путем побед
по всей земле пройдем.

Когда же подойдут года,
мы встретим смерть свою

под красным знаменем труда
в цехах или в бою.

Но смотрят гордо города,
но вечер тих и рус.

И разве это смерть, когда
работает Союз?

Который — бой,
который — гром
за настоящий мир.

В котором мы с тобой живем,
товарищ бригадир.

Последние звезды бродят
над опустевшим сквером.
Веселые пешеходы
стучатся в чужие двери.

А в цехе над пятилеткой
склонилась ночная смена —
к нам в окна влетает запах
отряхивающейся сирени.

А в Бауманском районе
под ржавым железом крыши,
за смутным окном, закрытым
на восемь крючков и задвижек,
за плотной и пыльной шторой
нд монументальной кровати
любимая спит. И губы
беспомощно шевелятся.

А рядом храпит мужчина,
наполненный сытой кровью.

Из губ его вылетает
хрустящий дымок здоровья.

Он здесь полновластный хозяин.
Он знает дела и деньги.

Это его кушетка
присела на четвереньки.

Он сам вечерами любит
смотреть на стенные портреты,

и зеркало это привыкло
к хозяйскому туалету.

Из этого в пианино
натянутого пространства
он сам иногда извлекает
воинственные романсы.

И женщину эту, что рядом
лежит, полыхая зноем,
он спас от голодной смерти
и сделал своею женою.

Он спеленал ее ноги
юбками и чулками.

Она не умеет двигать
шелковыми руками.

Она до его прихода
читает, скучает, плачет.

Он водит ее в рестораны
и на футбольные матчи.

А женщина спит, и губы
подрагивают бестолково,
из шороха и движенья
едва прорастает слово,

которым меня крестили
в патриархальную осень,
которое я таскаю
уже девятнадцать весен.

Я слышу. Моя бригада
склонилась над пятилеткой,
и между станками бродит
волнующий луч рассвета.

Я слышу. И хоть мне грустно,
но мне неповадно ныть.
Любимая! Я не смею
такую тебя любить.

Я знаю, что молодая,
не обгоняя меня,
страна моя вырастает,
делами своими звеня.

Я слышу, не отставая
от темпа и от весны,
растет, поднимается, бьется
наличный состав страны.

И я прикрываю глаза — и
за полосой зари
я вижу, как новый город
зеленым огнем горит.

Я вижу — сквозь две пятилетки,
сквозь голубоватый дым —
на беговой дорожке
мы рядом с тобой стоим.

Лежит у меня в ладони
твоя золотая рука,
отвыкшая от перчаток,
привыкшая к турникам.

И, перегоняя ветер
и потушив дрожь,
ты в праздничной эстафете
победную ленточку рвешь.

Я вижу еще, как в брызгах,
сверкающих на руке,
мы, ветру бросая вызов,
проносимся по реке.

И сердце толкается грубо,
и, сжав подругу мою,
ее невозможные губы
под звездами узнаю…

И сердце толкается грубо.
На монументальной кровати
любимая спит. И губы
доверчиво шевелятся.