Борис Бартфельд - Альманах «Русский Гофман – 2019»

Собою всё заполняя,
Съедает краски и дома.
И нет ему конца и края —
Зима! Кромешная зима!!

И снег, прожерливой стихией,
Десантом с вражеских планет,
Прикончив полихроматию,
Дожевывает чёрный цвет!

А дома – тихо и спокойно.
Зелёным кружевом цветы
Оберегают подоконник
От этой белой пустоты.

И за чертою непогоды
На бело-чёрное кино
Лишь два влюбленных идиота
Счастливо пялятся в окно.

Больница

Больница, больница, больница…
Усталые, старые стены.
Дожди… И по стёклам струится,
Тоска, словно вспухшие вены.

Я страшно, безумно устала
От воздуха, с привкусом боли.
От ламп, что горят вполнакала —
На волю! На волю! На волю!..

О темень за створками окон
Я бьюсь покалеченной птицей.
А время свивается в кокон…
Больница, больница, больница…

…И надо же было влюбиться
В совсем непонятное что-то:
В дремучую эту больницу,
В тяжёлую эту работу.

Тащить, неразумной улиткой,
Усталости сладкое бремя
И бережно, нитка за ниткой,
Разматывать вязкое время.

И видеть на бязи подушек
Худые сутулые плечи
И тёплые лица старушек,
Которым становится легче.

Город

Проводами прошито пространство больших городов.
Прорастают домами знакомые парки и скверы.
И уже не понять: то ли боль? То ли кровь?.. То ли кров? —
Этот Город. Во мне и со мною. Без меры.

Он ещё узнаваем. Ещё горделив и суров.
Серым камнем гранита дублирует серое небо.
И в колодцах дворов он хранит шорох наших шагов,
Тайны наших миров, погружая всё глубже их в небыль.

Он запутал меня в телефонных своих проводах,
В именах, в адресах, растерявших хозяев по свету…
И в других городах, и в чужих часовых поясах
Я ищу их следы, как ушедшей эпохи приметы.

И – опять возвращаюсь. В Мой Город. Во всё, что так страстно люблю!
Проходными дворами и шпилей звенящим полётом
Он навылет прошил непутёвую юность мою
И навеки пришил к комариным приневским болотам.

Да, меняется жизнь. Нас обоих меняют года.
Зависаем в межвременье, путая «было» и «будет»…
Прикипая всей кожей друг к другу уже навсегда,
Разделив обстоятельства времени, места и судеб.

Памяти одного музыканта

Средь репетиций он вечно торчал в дверях
и сладострастно причмокивал, раздражая,
дух источал, характерный для всех нерях, —
фрик, нацепивший фрак, персона чужая.

Он наобум забрёл в музыкальный храм,
где прилепился к нам, как ириска липкий.
То приставал к хористкам, охоч до дам,
то домогался партии первой скрипки.

Но инструмент любой, например гобой,
вдруг под его губой являл оголтелость,
то издавая скрип, то собачий вой,
только не трель, которой внимать хотелось.

Мы намекали: «Шмотки переодень»,
и за фальшивые ноты нещадно били.
Он исчезал куда-то, но через день
вновь воскресал меж нас, как фантом из пыли.

Гадкий утёнок с бледною скорлупой,
на голове присохшей, словно плешина,
самозабвенно готовый играть с любой
группой голимой, – на пикнике в глуши, на

корпоративе, ёлке в детском саду,
на погребеньях, раз не зовут на свадьбы.
Грезил – я в рай влечу или в ад сойду,
только бы там дозволили мне сыграть бы…