Максим Замшев - Икар мне друг

О чём молчит валет обыкновенный,
Пока ещё не торжествуют ложь?
– Каких был лет царевич убиенный?
– Молчи, старик, Григория спасёшь.

Покрой тузом валета козырного
И между ними ниточку продень.
Вот над детьми Бориса Годунова
Нависла самозванца злая тень.

История разбрасывает угли.
Отрепьев мёртв. Марине нужен вор…
На теплоходе проплывая Углич,
Я с девушкой затеял разговор.

У спутницы моей капризны ушки,
Ей хочется мартини и со льдом.
А в Угличе усталые старушки,
Шепча молитвы, крестятся с трудом.

На миг представьте: был бы жив царевич,
Он русский бы наследовал престол.
Не нагличал бы польский королевич,
В боярах не змеился бы раскол,

И не было б ни Шуйского, ни смуты.
Побей тузом – и кончена игра.
Но в Угличе кровавые минуты
Гурьбой бегут с церковного двора.

А девушку опять зовут Мариной,
Ей странна жизнь предшественниц своих,
Она периной или пелериной
Вслепую тычется в свободный стих.

Народ! Народ! Ты помнишь ли? Когда-то…
Юродивый… Кремлёвская стена…
Страна своими нищими богата,
Чужими самозванцами скудна.

Густая пыль на письменном столе.
Здесь некогда писатель исписался.
Потом он взял холодный пистолет
И с одинокой жизнью распрощался.

Давным-давно темно в его окне,
Уехал сын, с другим живёт супруга.
Лишь на могиле видят по весне
Единственного преданного друга.

Спустя года наглеющий юнец
Увядшей даме, водкой разогретой,
Небрежно скажет: «Что ж, такой конец
Он заслужил». И пыхнет сигаретой…

Шершавый собачий язык
Лизнёт бесполезную руку.
Шептали, срывались на крик,
Дрожали по первому стуку,
Кляли ненавистный удел
И лгали доверчивым птицам,
А дождь моросил, как умел,
По крышам, по листьям, по лицам.
Стоим у кремлёвской стены,
Как будто у двери в таверну,
В пространства огромной страны
Залили тягучую скверну.
Немеющий воздух смущён
Единственной правдой на свете,
На золоте бывших знамён
Играют румяные дети.
С тоскою на письма глядят
Почтовые старые марки,
И падает навзничь солдат
В немецком запущенном парке.

В октябре на Патриарших
Пили пиво с жирной рыбой,
Не хотели слушать старших,
И земля, как стол накрытый,
Всё отведать нас манила
Блюда пряные сырые,
В них неведомая сила
И повадки озорные.
А долги росли так быстро,
Как растут чужие дети,
И цыганское монисто,
И помада на конфете
В дневниковые просторы
Из других стихов стучались.
И признания, и споры
Даже утром не кончались.
В октябре служили чуду,
Хохотали, веселились
И не знали, что повсюду
Мысли мрачные селились,
И ещё о том не знали,
Что ноябрь – сварливый отчим,
Что себя мы потеряли
Между прочим, между прочим…

По клавишам времён порхают чьи-то пальцы.
О чём же мне писать? О чём же мне грустить?
Всплывают из глубин шопеновские вальсы,
И мне так сладко их на волю отпустить.

Плечистая тоска у двери караулит,
Она явилась к нам из рода великанш,
Пора уже разбить мой опустевший улей,
Пора уже сыграть мой привокзальный марш.

Сомненья тяжелы, как золотые слитки,
Упрямо ждёт беды пожухлая трава.
Вчерашнее меню, вчерашние улыбки…
О чём я говорю? Ведь это всё слова….

Любимые друзья пророчили дурное,
Любимые враги пытались застращать.
И я при них сжигал обличье шутовское…
Простите, господа! Я так хочу прощать…

Помнишь, мы всё потеряли…
Утро плелось по мосту,
Бодрые марши звучали,
Спал часовой на посту.

Техника в город входила,
Публика шла на парад.
Помнишь, как ты не любила
Праздничный пёстрый наряд?

Флаги алели на стенах
Заспанных серых домов.
В улицах узких и тесных
Я оставаться не мог.

Солнечной пеной пролилось
Пиво из кружек больших.
Прошлое не торопилось
Пламенно жить за двоих.

А командиры орали,
А подчинённые шли.
Помнишь, мы всё потеряли
И ничего не нашли.